Долго ли?

— Да, пока жив был мой ребенок… Больше я не хочу и этой любви!..

"И вы были матерью?" — вскричал было он и удержался.

— Не хотите?

— Нет!..

Твердо, резко, почти злобно звучал ее ответ. Она тотчас после того оправилась, переменила позу, выпрямила грудь и прошлась рукой по своей прическе. Он сидел с неподвижно уставленными на что-то глазами. В первый раз, в течение разговора, выражение его лица отчетливо бросилось ей в глаза. Она наклонилась к нему с участием и окликнула:

— Лука Иваныч!

Он поглядел на нее замирающим взглядом.

— Что вам угодно? — неожиданно сухо спросил он. Рука ее легла на его руку.

— Ради Христа, не увлекайтесь мной!.. Я думала, что вы больше жили, — так не надо!.. Не ходите ко мне, я вас не стану принимать… Оставьте меня… Дайте мне хоть вам оказать услугу… Право, лучше так… Сами себя будете больше уважать, легче обманывать себя будет. Ведь я не на любовь надеялась, когда вас в наставники брала. Ан, нет, ни капельки!.. И теперь во мне никакой струнки не дрожит… Я — по-приятельски только… Простите за глупый опыт… — Она крепко сжала ему руку и быстро встала.

— Что ж вы молчите? Ведь не рассердились же вы на меня?.. Ну, скажите мне резкость какую-нибудь, если я ее заслужила… Лука Иванович, что с вами?

— Не беспокойтесь, — тяжело вымолвил он. — Мне нечего вам говорить… Я слишком…

Он не досказал, встал, и, почти вырвав у ней свою руку, прошелся в другой угол гостиной.

— Пройдет! — вскричала она своим всегдашним тоном. — В маскарад я вас не приглашаю, но меня уже там ждут… Еще три маскарада — и Великий Пост… Знаете, что я вам скажу на прощание, Лука Иванович? Лучше всего любоваться князем Баскаковым…

Он изумленно поглядел на нее.

— Забыли: князь Оглы, что просил вас об учителе? Вот это — профиль. Таких мужчин, кроме Кавказа, нигде нет… Ну, полноте, я не буду: вы уж очень страшно на меня смотрите, ведь это в последний раз. Больше мы с вами не увидимся… Если записку вам пригласительную напишу — не отвечайте. Ну, успокойтесь, дайте я вас посажу на кушетку… вот сюда.

Юлия Федоровна взяла его за руку и подвела к кушетке. Он машинально опустился на нее.

— Прощайте, добрый друг!.. — шепнула она и скрылась за портьерой.

XXVIII

Долго-долго не мог Лука Иванович овладеть собою. Точно какое жало мозжило его, нервность не шла ему на помощь, ни в чем не находил он облегчения: ни слез не являлось, ни падения сил, а с ним и тяжкой напряженности. Вот он и один теперь: что же такое гложет его и мозжит?.. Страстное ли чувство, пришибенное сразу? Горечь ли мужского тщеславия, или простая жалость к этой мечущейся в пустоте женщине?..

Ему стало так душно, что он подошел к окну, отодвинул кресло и приложился лбом к холодному стеклу. На дворе продолжал крутить легкий снежок, переходивший минутами в белесоватую пургу. Безжизненно и уныло глядела широкая улица, ночь пугала всякое живое существо, заставляла жаться и уходить в себя, в свою нору. И как-то дико показалось вдруг Луке Ивановичу все, что он переиспытал тут, в этом салоне, да и не свои только испытания предстали пред ним, а вся жизнь, глухо кишащая под мертвенным саваном петербургской зимы. Стала ему видеться, точно сквозь мелькание снежинок, целая вереница живых человеческих фигур. Между ними и Юлия Федоровна — с чашей в руке, с цветами в волосах. Точно будто ему кто говорит: "ведь у ней в чаше-то не вино, а яд!" И он кивает головой, в знак понимания, и думает про себя: "что ж тут удивительного? так и должно быть; хорошо еще, что с цветами в волосах пьет". А дальше иные образы… и все один исход. И снег заносит следы мятежной, безвременной, вольной смерти…

Но образы промчались, а едкая боль все еще стояла в груди. Он рад бы был вытравить ее чем-нибудь. Нет, не обмолвившееся личное чувство ныло в нем, а другое — безжалостное, ядовитое… чувство своей беспомощности перед какой-то заразой, перед подпольной, всепоглощающей немощью. Она вырвала у него сейчас живое существо, с прекрасным телом и богатыми душевными дарами, и, вырывая, кинула ему в лицо дерзкий вызов: "где тебе, — кричала она, — жалкий писака, где тебе оспаривать у меня тех, кого коснулся мой перст. Посмотри на самого себя, вникни в свое убожество, прочувствуй его хорошенько, дойди до самой глубины твоего бессилия; и если ты настолько малодушен, оставайся в живых, погребай себя заживо!.."

Да, вот что мозжило его, выясняясь все ярче и ярче, впиваясь в него точно раскаленными крючками страдающей мысли.

С жестом глубокого отчаяния прикрыл Лука Иванович лицо руками и, опустившись на кресло, сидел так несколько минут. Он просидел бы еще, но кто-то дотронулся рукой до его плеча.

— Вы тут… благодарю вас…

Почти гневно раскрыл он глаза.

Над ним нагнулась Елена Ильинишна, с муфтой в руках.

— Благодарю вас, — повторила Елена Ильинишна, — вы меня подождали.

— Извините, — почти грубо ответил он, — я вас не ждал.

Тут только заметила она, какое у него лицо.

— Что с вами, Лука Иваныч? — боязливо выговорила она и тотчас же присела к нему. Руки ее с участием протянулись вперед.