Долгая нива

«Так вот куда дотянулась война, — точила Меркулова жестокая мысль, — вот куда она дотянулась из грозного времени и задымленного пространства, до этой девочки, ничего о ней не знающей, не способной ее принять и понять и потому совершенно беззащитной перед ней». И в этих широко раскрытых непонимающих глазах, наивной округлости детского рта была беззащитность перед прошлым.

Немало под страшною ношей,
Под страшною ношей,
Немало под страшною ношей
Легло безымянных парней…

Голова Николая упала на кулак, сжатый до мосластой белизны, плечи задрожали. Меркулов обнял, притиснул его к себе, но Николай выл, давился слезами:

— Сколько закопали мы там… Эх, ребята, ребята!.. Ванька Сиволобов, Семка Поперечный, Мишка Карташов, Шурка Валетова, девчонка кудрявая… Всех закопали, памятников тогда не ставили… Эх, ребята, ребята… А тут всякая стерва…

— Коля, Коля, что ты, на-ка выпей, успокойся. — В руках Груни коричнево плескалась граненая стопка.

К долинам, покоем объятым,
Ему не сойти с высоты…

— Пусть плачет, — сказал Меркулов, притиснув к себе Николая. — Пусть плачет, солдат он, Груня, солдат…

Взвизгнув, оборвался аккордеон, Маринка замолчала, подошла к отцу, погладила его волосы, и он поймал ее руку, прижал к мокрой щеке, понемногу затихал, стыдясь, видно, поднять голову, отходя от нервного приступа.

— Ну и ладно, ладно… — повторяла Груня. — Ах ты господи, помню я ружьецо-то это проклятое…

Меркулов полулежал в повозке, на свежепостеленном сенце, с наслаждением вдыхал запах давно увядшей, примороженной за зиму сухой травы, смотрел назад, на убегающую к Амбе дорогу, видел расплывающиеся в голубом мареве избы, чувствуя, что с этими избами что-то дорогое отрывается от его сердца. Редкие покрикивания Николая на лошадку, дробный перестук колес по гравию отдавались звоном в густом солнечном настое весеннего утра, пропадали бесследно. Пофыркивала лошадка, скрипели колеса, белела дорога, и уходило, уходило что-то из сердца Меркулова, будто с клубка отматывалась нитка, которой он был связан с Амбой. «Да что мне эта Амба!» — в который раз пробовал обмануть себя Меркулов.

Какой-то металлический лязг сначала тихо, а потом с уверенной нарастающей силой начал приближаться спереди, от Колымани.

— Что это? — спросил Меркулов у Николая.

Николай сидел в повозке ловко, удобно, как в лодке, тихо перебирал вожжи, но был он необычно молчалив в это утро — как отъехали от двора, не проронил ни слова, нахохлился; и Меркулов, понимая состояние Николая, не докучал ему расспросами и только сейчас заговорил, решив как-то сгладить неловкость слишком затянувшегося молчания. Николай коротко вздохнул, подергал ременные вожжи.

— Наверно, Михалыч, опять я к земле прибиваться буду… — Незнакомая Меркулову сосредоточенность была в голосе Николая. — А то вроде не при деле, так, забава одна. Вон Танышев вернулся в Амбу, обстраивается. Видать, и мне пора, работа в совхозе и мне, с култышкой-то, найдется…

И только после этого, помолчав немного, ответил Меркулову:

— Это, Михалыч, трактора из Колымани идут, совхоз посевную начинает.

И через минуту навалился железный лязг, раздробил утреннюю тишину, засверкало, задрожало все впереди. Николай съехал на обочину, остановил лошадку, и трактора проходили мимо, сотрясая дорогу, обдавая жарким дыханием, запахом солярки, белой, с летним привкусом пылью. Трактористы, узнав Николая, махали ему рукой, и он отвечал им тихим помахиванием, виновато улыбаясь. Он не сразу тронулся, когда прошла колонна, глядел ей вслед, потирал коричневое лицо все с тем же виноватым выражением в глазах. Пыль над дорогой начала рассеиваться, ветерок сваливал ее на кусты за обочиной, на прохладную землю, и снова они ехали с Николаем, и Меркулов уже еле различал Амбу на высоком угоре, она скрывалась в золотистой дымке.

И тогда начали наплывать на Меркулова лица оттуда, куда он сейчас возвращался, — лица Ольги Павловны и Любочки, Павла Ивановича и других редакционных товарищей, будто даже запах типографской краски коснулся ноздрей. Все это возвращалось из забытого им на несколько дней мира, и Меркулов переступал в этот мир из того, что держало его, не отпускало, — из растворяющейся в золотой дымке Амбы.

Только тоскливо вспомнил он, что теперь ему надо будет ехать в Крым.