Долгая дорога в городе N

Последнюю точку, основной, подразумеваемый кризисной исторической ситуацией вопрос ставит, согласно сюжетной логике романа, совсем уже "случайный", ни к какому действию не имеющий отношения бесфамильный Иван Кириллович: сам-то народ виновен или нет в том, что с ним творится? Что он сам творит? Недостойный Иван Кириллович все разглагольствует на эту тему, разглагольствует и... и никто из симпатичных присутствующих лиц вразумительным оппонентом ему выступить не в состоянии.

Здесь - мертвая точка романа, выражающая неизбывную трагедию русской литературы советского периода: обреченность уклоняться от табулированных большевистской мифологией историософских проблем. Единственное, на что можно было решиться - и на что требовалось настоящее мужество и настоящее мастерство, - это вложить все крамольные соображения в уста сомнительных персонажей из мимолетных сцен. В "Викторе Вавиче" интеллектуальные узлы повествования стягиваются к подобным черным дырам сюжета.

"Надо приучиться марксистски мыслить прежде всего", - говорит в романе увлеченная социалистическими идеями студентка. Это кредо исповедовали, или пытались исповедовать, далеко не последние художники 1930-х годов. В том числе и автор " Виктора Вавича". Но в этом же романе на назидание студентки ее младший легкомысленный брат отвечает более чем резонно: "Я понимаю еще логически выучиться мыслить, а как-нибудь там ...> марксологически - это уж ересь".

Конечно, зафиксировать в художественном произведении строго логическое развитие мысли - задача несколько схоластическая. Талант подчиняется мысли не марксистской и не логической, а художественной, всегда забредающей не туда куда следует и вообще раскрывающей себя исключительно в противоречиях, в далекой от логики игре переносных смыслов. Что замечательным образом и продемонстрировано в романе "Виктор Вавич" - в годы, когда "писать хорошо" уже не рекомендовалось, когда главным для художника стало "марксистски мыслить".

Роман Житкова принципиально написан хорошо, с первой строчки: "Солнечный день валил через город". Очевидным образным сдвигом, "остранением", как тогда называли способ преодоления рутинного автоматизма восприятия действительности, художественная задача писателя здесь не исчерпывается. С первой фразы смысл подчиняется тонкой игре изобразительных лейтмотивов, не менее важных, чем непосредственный рассказ о судьбах героев и описание исторических событий. Не обратив на эту систему лейтмотивов внимания, мы рискуем отвлечься от самого духа романа, не сообразим, почему через десяток страниц повествователь вздохнет: "казалось - сейчас этот свет ветром выдует из улицы". И выдует. Но не сразу, а через пятьсот страниц, в конце второй книги: "И отлетел свет".

Таким отчасти замысловатым образом получается, что роман "Виктор Вавич" написан не столько о незадачливом молодце, не столько о событиях, обозначенных 1904 и 1905 годом, сколько о "Содоме и Помпее", - воспользуемся неграмотным, но весьма точным и экспрессивным сравнением из арсенала речи главного героя.

Довлеющим себе, вписанным во все пространство романа у Житкова становится образ необъятного, заполнившего всю страну зимнего города, из которого "отлетел свет". В то время как все его жители только и заняты, что борьбой за неведомо чье "светлое будущее".

Роман этот укоренен в русской традиции и описывает последние дни излюбленного отечественными писателями "города N". Гоголевскому "городу N" из "Мертвых душ" русская проза обязана, может быть, еще больше, чем гоголевской "Шинели". Из него вышел (и в него вернулся), например, писатель Л. Добычин, издавший в недобрый год - год, когда завершена была работа над "Виктором Вавичем",- свой роман под названием "Город Эн" - шедевр, которым его же самого немного времени спустя, в 1936 году, измордовали и довели до самоубийства.

С "Виктором Вавичем" дело обстояло и хуже и лучше: печатавшийся главами в периодике, роман как цельное явление при жизни автора официальному публичному рассмотрению не подвергся, надо полагать, к счастью. Иначе Бориса Житкова ожидала бы судьба Евгения Замятина, проклятого советской критикой 1920-х годов за роман "Мы", наиболее теперь известную русскую антиутопию. Автор "Виктора Вавича", понятно, никакой антиутопии не писал. Человеку, начавшему печататься в 1923 году, как раз тогда, когда Замятин передал свое, на родине не опубликованное, произведение за границу, это было, что называется, не с руки.