Доленго

"Так вот почему мне показался знакомым этот человек", - сказал сам себе Сераковский, с интересом наблюдая сцену.

- А вы, ежели не ошибаюсь, Сераковский? - неожиданно спросил Обручев, останавливаясь возле Зыгмунта.

- Так точно, ваше высокопревосходительство! У вас отличная память.

- Пока не имею причин жаловаться, - буркнул Обручев. - Коль я уже вас встретил, то приглашаю сразу же зайти ко мне в штаб.

Съехав с парома, все три экипажа держались вместе. Первым уехала почтовая таратайка с генерал-губернатором, уткнувшимся носом в воротник шинели, за ней - карета Сераковского, и последней уже не летела, а плелась сдерживаемая кучером тройка, которая везла на гауптвахту незадачливого коллежского регистратора.

В штабе Обручев не заставил себя ждать, а немедля пригласил Сераковского в кабинет, уже памятный Зыгмунту и не вызвавший в нем особо приятных воспоминании.

- Я хочу в виде исключения, - Обручев подчеркнул это своим резким скрипучим голосом, - познакомить вас с документами, полученными мною из Третьего отделения. Насколько мне стало известно, вы писали Леонтию Васильевичу и просили его определить вас на Кавказ или же дать возможность держать экзамен на ученую степень в Казанский университет. Его сиятельство граф Орлов по просьбе Леонтия Васильевича направил мне отношение... Обручев подошел к шкафу, достал какую-то бумагу и поднес ее к близоруким глазам, - в котором, пересказав все ваши просьбы, поставил передо мной вопрос - что я могу сделать в вашу пользу? Я ответил его сиятельству, что Сигизмунд Сераковский... - Обручев достал еще одну бумагу, - "ведет себя в поведении и на службе отлично хорошо и что в уважение к этому можно предоставить ему право держать в Казанский университет с переводом из настоящего места службы в Казанский внутренний гарнизонный батальон..." Как видите, Сераковский, я хотел сделать для вас доброе дело.

- Благодарю вас, ваше высокопревосходительство, - пробормотал Сераковский, уже догадываясь, что ничего хорошего из "доброго дела" не получилось.

- Но есть люди, - продолжал Обручев, - которые стоят выше меня, гораздо выше! Граф Орлов недавно уведомил... Впрочем, вы можете познакомиться с этой бумагой сами.

- "Находя невозможным ходатайствовать о дозволении Сераковскому держать в университет экзамен на ученую степень, - прочел Зыгмунт, - и полагая, что он должен продолжать военную службу, в которую он определен по воле государя императора до удостоения его производства в офицерский чин, я до того времени ничего не могу сделать в пользу Сераковского".

- Вот и все, что я имел вам сообщить, - сказал Обручев, принимая от Сераковского бумагу. - А засим честь имею кланяться. Отправляйтесь в роту и доложите майору о своем прибытии... Да, и скажите ему, что я вам определил три дня отпуска.

Сераковского несколько обескуражил этот прием, такой непохожий на первый, когда Обручев направил Зыгмунта в самый глухой и дальний угол своих владений. А теперь? Может быть, начальника края привел в хорошее настроение случай на пароме?

Глава пятая

Стоял отличный майский вечер, и была суббота, когда можно отпроситься у ротного командира и покинуть казарму на две ночи и целый воскресный день. С некоторых пор это Сераковскому удавалось, он вообще чувствовал себя гораздо свободнее, чем прежде, особенно после того, как генерал Обручев мимоходом заметил ротному командиру, что Сераковский отдан в войско как юнкер, а не как рядовой, на правах по происхождению. И хотя эти права все еще не были подтверждены, относились к Сераковскому в роте не так, как к обычному рядовому.

Дорога была знакома, вот блеснул сталью Урал, уже вошедший в берега после весеннего разлива, еще один поворот направо, и можно заходить почти в любой дом - в каждом живут поляки.

Сегодня Сераковский шел в "поместье Венгжиновского", которое по привычке продолжал так называть, хотя пан Аркадий уже переехал в Одессу, но дом свой пока не продал, оставил землячеству; здесь останавливались прибывавшие в Оренбург гости, здесь же и встречались по субботам. Сераковский спешил как раз на такую встречу, весело насвистывая что-то: опаздывать он не мог, так как сам, по своему почину ввел эти субботние встречи.

В доме жила худенькая старушка-полька, которая топила зимой печи и убирала в комнатах. Звали ее пани Тереза.

Окна были открыты настежь, и в помещении стоял сладковатый запах сирени, наполнявшей палисадник, и чебреца; пучок этой сухой травки пани Тереза засунула за образ Остробрамской богоматери, перед которым горела толстая свеча. Слева от иконы висел большой портрет Тадеуша Костюшко в генеральской форме и с американским орденом Цинцинната, полученным за участие в войне североамериканских колоний за независимость. Посреди комнаты стоял длинный стол, и на нем несколько больших глиняных кружек по числу ожидаемых гостей.

- Что-то панство запаздывает, - сказала пани Тереза, перетирая полотенцем кружки.

- Многие из них подневольные люди.

- Да, да, я понимаю... - Она вздохнула.