Доленго

- О святая простота, он не знает! Ведь твой покорный слуга - родной племянник генерал-губернатора Муравьева. А посему, - Шаховской поднес палец к губам, - могу тебе быть кое в чем полезным.

И он принялся распространяться о том, какой у него справедливый, хотя и строгий, родственник, что он, родственник, всего больше ценит в людях искренность и неизменно прощает тем, кто чистосердечно раскаивается в своих преступлениях.

Шаховской суетился, то и дело вскакивал со стула, мерял шагами палату, а сейчас остановился у окна.

- Смотри, как невысоко! - сказал он. - Даже совсем немощный человек может без труда выпрыгнуть отсюда... Может быть, ты воспользуешься? Шаховской дружески подмигнул Зыгмунту.

- Да, я мог бы бежать. Но ты представляешь, сколько невинных душ пострадает из-за того, что спасется один?

- Ты прав, Сераковский, - ответил Шаховской. - Еще поймают, тогда совсем твое дело труба. А пока все идет не так плохо, старина. Дядюшка с нетерпением ждет твоего выздоровления. Между прочим, он относится к тебе с известным уважением. Гордись!

Вечером Сераковского перевели на второй этаж, а перед дверью поставили шесть солдат. Другая шестерка солдат дежурила на лестнице.

Теперь каждый день к нему приходил кто-либо "оттуда". Чаще всего это был все тот же Гогель, от одного вида которого Сераковскому делалось хуже. Он возненавидел его длинное, землистого цвета лицо, длинные руки с цепкими бескровными пальцами и особенно - холодные и жесткие глаза. Говорил Гогель тихо, вкрадчиво, но за этой вкрадчивостью слышалось изуверство.

- Да, Сераковский, интереснейшая новость! Вы знали графа Леона Плятера, который пытался достать оружие, напав на транспорт? - Прежде чем сесть на стул, Гогель смахнул с него воображаемую пыль надушенным носовым платком. - Так вот, этого Плятера вчера наконец-то расстреляли в Динабурге... Ведь это абсурдно - идти на Россию с косами и охотничьими ружьями! На что вы надеялись, Сераковский? - Он обратил к Зыгмунту свое постное, вытянувшееся еще больше лицо. - На пароход "Уорд Джексон"? (Зыгмунт вздрогнул: "Неужели и здесь неудача?") Так его капитан был подкуплен еще в Лондоне, и русские военные корабли просто не пустили этот ваш пароход дальше Швеции!

На следующий день:

- К глубокому сожалению, вынужден огорчить вас, господин Сераковский. - Гогель притворно вздохнул. - Вчера повешен ваш соратник и друг Болеслав Колышко. Подумать только, раньше вас!

Сераковскому стало плохо, и он больше не слышал, о чем еще говорил Гогель.

Почтил своим присутствием опасного преступника и жандармский полковник Лосев, назначенный начальником особой следственной комиссии, образованной Муравьевым независимо от высочайше утвержденной просто следственной комиссии. Эта особая комиссия занималась делами, которые особенно интересовали генерал-губернатора. Заявлялись в палату и другие военные следователи. Все они чем-то были противно похожи друг на друга, все заговаривали с Зыгмунтом о его здоровье и задавали провокационные вопросы, на которые надо было отвечать очень осторожно.

На фоне этих людей князь Шаховской выглядел чуть ли не другом. Сегодня он явился с поручением от Муравьева передать Сераковскому нечто весьма важное.

Шаховской стал в позу и начал вспоминать, что именно велел передать его высокопревосходительство.

- Слушай!.. "Если господин Сераковский любит свою родину, если он хочет быть ей полезным, если он хочет предотвратить несчастье, резню, которая разрушает как Польшу, так и Россию, то пусть он напишет памятную записку о положении в стране и о том, что следует предпринять. Я прочту эту записку и передам ее императору".

- Но ведь у меня уже есть такая записка, - сказал Сераковский. - Она называется "Вопрос польский" и находится в Петербурге. Жена может достать ее.

- Это надо сделать как можно скорее. Дядюшка очень торопится...

- Меня повесить?

- Не говори ерунды, Сераковский! Он все делает по справедливости, и если ты будешь вести себя хорошо...

- То есть если я стану предателем?! - Сераковский покраснел от гнева.

- Ладно, перестань дурить! Тебе это вредно... Пиши записку, и я передам ее твоей жене... Да, еще новость. В Вильно граф Шувалов. Инкогнито! - Он поднял кверху палец.

Несмотря на усиленную охрану, Сераковскому удавалось иногда передавать и получать письма. Сначала помог служитель, бородатый русский старик Васильев. Однажды, войдя в палату, он молча сунул что-то Зыгмунту под подушку и, ни слова не говоря, торопливо вышел. Под подушкой оказалась записка от Аполонии... Боже мой, она утешала его и признавалась в такой любви, что он чуть не задохнулся от слез, от жалости и нежности к пей... Теперь он мог написать ей несколько слов.

- Вот бумага и карандаш, - сказал Шаховской.

Сераковский написал Аполонии, что надо немедленно ехать в Петербург и побывать у Милютина и секретаря английского посольства Нитчела. "Помни, говори им не только обо мне, но и о том, что несколько сот человек находятся в том же, что и я, положении... Меня убьют, но возможно ли, чтобы убивали всех?"