Доленго

- Я дам вам адрес, по которому получите эти листовки. Постарайтесь их сразу же распространить. Листовка обращена к русскому войску, но послушайте, что тут пишут. - Сераковский поднес листок ближе к глазам. "Офицеры и солдаты русской армии! Не обагряйте рук своих польскою кровью, не покрывайте никогда неизгладимым позором чести и правоты русского народа... Вместо того, чтоб позорить себя преступным избиением поляков, обратите свой меч на общего врага нашего, выйдите из Польши, возвративши ей похищенную свободу, и идите к нам, в свое отечество, освобождать его от виновника всех народных бедствий - и м п е р а т о р с к о г о п р а в и т е л ь с т в а"... Вот какие слова!

- Да, это замечательно! - согласился Козелл. - Но я к вам приехал по другому, более важному делу...

- Еще более важному, чем совместные действия русских и поляков против правительства?

Козелл смутился.

- Вы меня не так поняли... Я прибыл в Петербург сообщить, что организован Литовский провинциальный комитет, который имеет честь предложить вам гетманство в Литве, предложить стать во главе восстания.

- Вы не обмолвились, это действительно предложение? Или приказ? спросил Сераковский.

- Всего точнее - просьба, обращенная к человеку, которому мы доверяем больше всех.

Сераковский наклонил голову.

- Это очень почетно, - сказал он, - и я от всего сердца благодарю вас. - Он помолчал. - Но чтобы восстание не погибло, а закончилось победой, нужно оружие, нужны деньги, нужны люди, которым можно доверять как самому себе!

- Такие люди есть!

- А оружие? Каким оружием располагают повстанцы?

Козелл печально улыбнулся.

- Пока есть вот это. - Он осторожно достал из саквояжа ручную гранату формой и размером апельсина, с четырьмя трубочками, покрытыми стеклянными колпачками. Сорок штук их привезли в Петербург из-за границы.

- Как же в таком случае воевать? Наступать?

- И палки в руках храбрецов - грозное оружие! - воскликнул Козелл.

- Против штуцеров и артиллерии генерала Ганецкого?! Против кадровых, хорошо обученных войск? Мне странно слышать такое от офицера! Рисковать можно самим собой, но нельзя рисковать общим делом!

- Как же нам быть - сидеть сложа руки?

- Напротив, действовать! Отбирать силой и покупать оружие. Собирать деньги. Наводить панику на противника... и ждать часа.

- Опять ждать! Зачем медлить? И до каких пор? - Козелл горячился.

- Мне кажется, что правильнее всего массовое восстание, взрыв назначить на конец апреля, когда оденутся листвой леса и на снегу не будут оставаться следы нашего движения.

- И тогда вы будете с нами?

- Да, конечно.

Леса, однако, не успели одеться.

Двадцать третьего марта Сераковскому принесли записку Огрызко, содержавшую одно слово: "Свершилось" - условный сигнал о том, что получено назначение.

- Наконец-то я вижу перед собой воеводу Литвы и Белоруссии. - Огрызко улыбнулся пришедшему к нему Зыгмунту и протянул руку. - Только что поступило распоряжение из Варшавы. Собирайтесь возможно скорее, Отдел управления делами Литвы - так теперь называется Литовский провинциальный комитет - с нетерпением ждет вас в Вильно. Там все готово.

Это уже была не просьба, не предложение, а приказ, ослушаться которого Сераковский не имел права.

- Я выеду, как только подучу разрешение.

Итак, свершилось...

Ему захотелось, ему обязательно надо было побыть одному, все обдумать, осмыслить. Выйдя от Огрызко, он долго и, казалось, бесцельно бродил по уже уснувшему Петербургу, великолепному и царственному в эту мартовскую ночь со звездным высоким небом, инеем, покрывшим деревья Летнего сада, его решетку. За садом белела застывшая, скованная льдом, молчащая Нева, в лунном свете блестел шпиль Петропавловской крепости, той самой, которая погубила стольких борцов за великое дело.

Студеный ветерок тянул с реки, пощипывал щеки, но Сераковский не замечал этого. Вся его не очень длинная жизнь, как освещенная светом морозной ночи река, как древний белый свиток, на котором незримо было записано то, что он делал, о чем думал, о чем мечтал, разворачивалась перед ним.

Да, прожито почти сорок лет... Но много ли из них счастливых? Восемь прошли в солдатских казармах на краю света, вычеркнуты из жизни... Хотя нет, разве может он думать так, если именно в эти годы он встретил стольких искренних, настоящих друзей - Станевич, Венгжиновский, Шевченко, Плещеев, Погорелов... - он вспоминал все новые имена поляков, русских, украинцев, казахов и думал, что тесное общение с ними, единство взглядов, пусть даже не всегда полное, похожесть судьбы скрашивали его жизнь в те годы и делали ее захватывающей, несмотря ни на что. Именно там, в пустыне, на берегу Каспия он понял сердцем, как важно всегда и во всем чувствовать локоть друга, независимо от того, кто этот друг, к какой нации, к какому племени принадлежит, важно лишь, чтобы это был верный друг.

И сейчас, приняв ответственный пост воеводы, почувствовав на себе почетнейшую, но неимоверно тяжелую ношу, он не мыслил своих дальнейших действий, не мыслил победы иначе, как при совместных усилиях всех народов, населяющих охваченные революционным пожаром земли.