Доктор Великанов размышляет и действует

Дедушка Дуб замолчал, и стало на некоторое время тихо, потому что каждый вспомнил о своем пережитом, о многих товарищах, павших в боях с врагом.

Потом незаметно началась общая оживленная беседа, в которой затрагивались самые разнообразные отрасли сложного государственного механизма. Говорилось и о финансах, и о сортовых посевах, и о здравоохранении, и об учебниках, и о многом другом, не менее важном.

– В принципе я согласен с вами, Сергей Андреевич, – говорил доктор Великанов Дяде Мише, – но, мне кажется, правильней будет сказать, что нам придется не «строить сызнова», а «продолжать работу».

– Если все разрушено – значит, сызнова.

– Всего разрушить фашисты при всем своем желании не могли, – отпарировал доктор Великанов.

В спор вмешался товарищ из горздрава:

– Кстати, Великан, у меня есть сведения, что твоя больница сгорела.

– И все-таки я буду не создавать сызнова, а продолжать начатое дело.

– Да ведь у тебя же ничего нет?

– Есть главное, – отвечал доктор Великанов. – Любящие свое дело люди, их опыт и энергия, плюс помощь, которую мне окажет советское государство. Разве этого мало?

– Опять начнешь меня по телефону терзать? – спросил Сергей Прокофьевич.

– Начну! – решительно пообещал Великанов.

Пока на одном конце стола происходил этот спор, на другом шел не менее поучительный разговор.

– Ежели по восьми фашистов приходится, я понимаю, – говорил Василий Степанович, – но восемь соток при чем тут?

– Очень просто, – объяснил ему Санька-Телефон. – По целому на всех не вышло. Вот Виктор Захарович и разравнял на всех сотые. Понял? Как га на сотки делят…

– Земля – одно, а человек – другое. Пилой он его, что ли, резал?

– Чудак, дядя! Это же дробь десятичная. Ею все разделить можно. Так просто не делится, а дробью делится.

– Математика, значит?

– Математика… Я вот знаю, а ты не знаешь.

– А геометрия – тоже математика? – спросил, прищурившись, Василий Степанович.

– Понятно, математика! – простодушно, не понимая, куда гнет дядя, ответил Санька-Телефон.

– А кто в прошлом году по геометрии двойку принес?

– Ну, я… А что?

– А вот что! Хоть ты и партизан и на твою долю восемь соток приходится, но ежели ты мне еще двойку принесешь, то я на твое партизанство смотреть не буду, а…

– Да я ж говорил, дядя, как дело было. Мне в тот раз биссектриса такая попалась.

– Биссектриса?… Так вот и говорю: если принесешь еще двойку, пойду я в мастерскую и выберу там биссектрису, да не такую, какая тебе попалась, а потолще и подлиннее… А то ишь ты – партизан!.. Что – звание тебе пожизненное дано, что ли? Или специальность? Я вот, например, был партизан, а теперь опять колхозный плотник. И ты есть сейчас ученик пятого класса – и никаких гвоздей. И чтобы баловства ни с каким оружием больше не было!..

Что касается Ульяны Ивановны, то она вела увлекательный разговор о чистоте и качестве молочных продуктов с заведующим МТФ.

Так шли мирные беседы, время от времени прерываемые, тостами и звоном стаканов.

Потом принесли патефон, и разговоры сразу стихли.

Не о тебе ли, родная песня, мечталось партизанам под неумолчный лесной шум, под вой осеннего ветра? Нет нужды, что тесна хата, что нет простора песне в ее стенах, а до чего же все-таки хорошо слушать!

Глянула Ульяна Ивановна и увидела – сидит доктор Великанов, край стола рукой поглаживает, молчит, улыбается, а из-под очков по щеке слезинка бежит.

Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево – у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие!

Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.

Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, – зато с чувством, от души…

И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.

«Либо уж тряхнуть стариной?» – думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.

Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.

Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.

Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:

– Встаешь, Василий Степанович?