Доктор велел мадеру пить...

   - Парикмахерская, - отвечал отец.

   И еще какое-то название всех нас, москалей, насмешило, но уже не помню какое.

   Входная дверь харьковской гостиницы вращалась, присутствовал швейцар в фуражке.

   Гостиница казалась шикарной и отчасти таинственной, и первое впечатление было почему-то столь сильным, что признаки некоторой обшарпанности и даже, как это ни странно, ветхости никак не могли его перешибить.

   Даже запах в гостиничных коридорах, застланных коврами, темных и длинных, какой-то полу тухлый, затхлый оставался сам по себе, а впечатление о ничем не подтвержденной роскоши - само по себе.

   Всем своим существом я понимал, что гостиница с ее странным антуражем связана с отцом, его биографией и даже судьбой.

   Потом, с течением жизни, гостиница эта, пустая и незнакомая, даже на первых порах лишенная в моем представлении души, наполнилась персонажами, о которых, вспоминая прошлое, рассказывал мне отец.

   Не скромнее было бы сказать просто - "рассказывал отец", без местоимения "мне"? Дело тут не в проявлении моей нескромности. Тут присутствует некая тонкость, которую следует иметь в виду.

   О том, "харьковском" периоде своей жизни, как и о многих других жизненных обстоятельствах, отец подробно повествовал в своей прозе. Но - уже после того, как кое о чем мне поведал.

   А вдруг моя память сохранила нечто, добавляющее краску к событию или к характеру повествующего об этом событии?

   Наверное, устные воспоминания постепенно складывались в книги, которые отец потом писал.

   Как-то размышляя об одном удивительном человеке, поэте и мыслителе, потрясшем его воображение и повлиявшем на его творчество, отец рассказал, что тот несколько дней жил в его номере в харьковской гостинице, спал на полу, подложив под голову набитый бумагами мешок, а точнее - наволочку, в которой держал свои рукописи и, в частности, "доски судьбы".

   Откуда он там взялся и куда оттуда делся, осталось для отца тайной, как и все, что для очень многих - и для отца в том числе - было связано с этим гением.

   Помню, как в своем кабинете московской квартиры в Лаврушинском переулке папа доставал из книжного шкафа один из, кажется, шести томов собрания сочинений Хлебникова (чуть ли не прижизненного, этакие довольно большого формата книжки в белых нарядных полу жестких обложках) и с упоением читал вслух одно за другим несколько стихотворений, время от времени вдруг обрывая чтение и восторженно глядя на меня.

   Отец мне часто читал вслух - и великие стихи, и великую прозу - и мне хорошо был знаком восторженный блеск его глаз.

   Ошибочно думать, что он читал исключительно мне, стараясь воспитать в сыне хороший вкус и понимание настоящей литературы. Уверен, что о педагогике он в тех обстоятельства думал меньше всего, если вообще думал. Он читал для себя и при этом делился своим восторгом.

   Помню в папином чтении поэму "Зоопарк" с описанием разных животных, в том числе верблюда...

   - А? Гениально!

   Отцу я абсолютно верил на слово.

   Тогда же он объяснял мне, что из себя представляли "доски судьбы", как они выглядели и в чем была их поразительная суть.

   Он вспоминал, как этот удивительный человек читал в гостиничном номере стихи, написанные на клочках бумаги (даже, кажется, на оборванных газетных полях), доставая их из наволочки и снова их туда засовывая. Читал не целиком произведение, а какой-то отрывок, иногда несколько строчек, строфу или две, быстро терял интерес и со словами "и так далее..." обрывал чтение.

   Это было уже много позже той незабываемой поездки.

   И сценка чтения стихов из наволочки представала в моем воображении очень яркой, потому что я отчетливо представлял себе таинственную и мрачноватую харьковскую гостиницу, которую когда-то давным-давно, в детстве показал мне отец.

   Он показал ее не только мне, но и моей сестре Жене, моей двоюродной сестре Инне, которая всегда участвовала в наших автомобильных путешествиях в Крым, моей маме, но эти воспоминания пишу именно я и именно в свою, а не в чью-нибудь другую душу заглядываю, чтобы достать оттуда каким-то чудом уцелевшие впечатления.

   Снова о Харькове.

   Шикарная гостиница, вращающиеся двери, швейцар в фуражке.

   Но было бы ошибочно думать, что отец и его приятель, тоже одессит, разделявший в то время его литературную и журналистскую судьбу, вели какую-то легкомысленную, веселую, чуть ли не светскую жизнь в тогдашней столице Украины. Да и голодные и холодные времена военного коммунизма отошли в историю, уступив место эпохе новой экономической политике. То есть, во множестве появились магазины, чьи прилавки ломились от продуктов и промышленных товаров...

   Продукты и промышленные товары стоили денег, которых не было у двух молодых поэтов-журналистов, сотрудников ЮгРОСТы в сандалиях на деревянных подошвах и в холщовых штанах, подпоясанных веревками. Пропагандистский труд на благо нового социалистического общества оценивался бесплатным ночлегом в шикарной гостинице и ежедневными бесплатными же талонами на обед в какой-то там специальной столовке.

   И вот в один прекрасный день столовка закрылась на ремонт, и питаться уже было негде и нечем.