Доктор Паскаль

– Сударь, у меня больше нет денег, и завтра вы получите только картофель без капли оливкового или сливочного масла… Вот уже три недели, как вы пьете одну воду. А теперь вам придется обходиться без мяса.

Но они не унывали и продолжали шутить.

– А соль-то у вас есть, милая Мартина?

– Соль-то есть, сударь, но и ее немного.

– Ну что ж, картофель с солью – совсем не плохо, когда хочется есть.

Мартина вернулась на кухню, а они принялись шепотом потешаться над ее необыкновенной скаредностью. Конечно, она никогда не предложит им взаймы даже десяти франков, а ведь у нее есть капиталец, спрятанный в надежном, никому не ведомом месте. Впрочем, они посмеивались добродушно, нимало не сердясь на Мартину, – ей это так же не приходит в голову, как и достать звезды с неба, чтобы подать их к столу.

И все же вечером, когда они легли спать, Паскаль почувствовал, что Клотильду лихорадит, что ее мучает бессонница. Он привык исповедовать ее в эти часы, в полумраке, когда они лежали в объятьях друг у друга, и она решилась наконец сознаться в своем беспокойстве за него, за себя, за весь дом. Что станется с ними теперь, когда больше нет денег? Она чуть не заговорила о его матери. Но не посмела, только рассказала ему о попытках, сделанных ею и Мартиной: о найденном старом списке, о составленных и отосланных счетах, о деньгах, которые они безуспешно пытались получить. При других обстоятельствах это признание огорчило бы его, разгневало, оскорбило бы, ибо они действовали за его спиной, вопреки принципам, которых он придерживался как врач. Но теперь, глубоко взволнованный, он молчал, и это молчание красноречивее слов говорило о том, как велик был минутами его страх перед нищетой, скрываемый под маской беспечности. Он тут же простил Клотильду, страстно прижал ее к груди и в конце концов одобрил ее поведение, признав, что долго так жить, как они живут, нельзя. Оба замолчали, но она чувствовала, что он не спит и тоже думает о том, где бы достать денег, необходимых для повседневных нужд. Так прошла их первая несчастливая ночь, ночь, когда они вместе страдали: она терзалась его отчаянием, а он не мог перенести мысль о том, что она осталась без хлеба.

На следующий день за обедом они ели одни фрукты. Доктор молчал все утро, видимо, в нем происходила какая-то внутренняя борьба. И только к трем часам он принял решение.

– Ну, ну, довольно сидеть сложа руки, – сказал он своей подруге, – я не хочу, чтобы ты постилась еще и вечером. Надень шляпу и пойдем.

Она взглянула на него, силясь понять.

– Да, да, раз наши должники не захотели отдать деньги вам, я хочу убедиться, откажут ли они и мне.

У него тряслись руки, мысль о том, чтобы спустя столько лет потребовать платы со своих пациентов, пугала его, но он храбрился, силился улыбнуться. Однако по дрожащему голосу Паскаля Клотильда поняла, чего стоит ему эта жертва, и у нее заныла душа.

– Нет, нет, учитель, не ходи к ним, это слишком для тебя мучительно… Мартина могла бы сходить еще раз.

Но Мартина, присутствовавшая при разговоре, напротив, горячо поддержала доктора:

– Вот еще! А почему бы хозяину и не пойти! Нет ничего зазорного требовать то, что тебе причитается… Разве не так? Каждому свое… По-моему, очень хорошо, если хозяин покажет наконец, что он настоящий мужчина.

И как некогда в дни благоденствия, старый царь Давид, – так в шутку называл себя Паскаль, – вышел из дому об руку с Ависагой. Ни тот, ни другая еще не были в лохмотьях – на нем был, по обыкновению, наглухо застегнутый сюртук, а на ней – хорошенькое полотняное платье в красный горошек; но сознание собственной бедности уже принижало их, и, как нищие, они старались стушеваться, скромно крадучись вдоль домов. Залитые солнцем улицы были пустынны, взгляды редких прохожих смущали Паскаля и Клотильду, но они не могли ускорить шаг, так мучительно сжималось их сердце.