Доктор Паскаль

Вновь послышался шорох, похожий на движение крыла, и Клотильда ощутила поцелуй в волосах, что на этот раз вызвало у нее улыбку. Паскаль, конечно, был здесь. И она затрепетала от безмерной любви, исходившей от всего окружающего и переполнявшей ее сердце. Как жизнерадостен и добр был Паскаль, и какую большую нежность к людям внушала ему страстная любовь к жизни! Сам он, вероятно, был только мечтателем, создавшим прекраснейшую мечту, которая привела его к вере в то, что мир станет совершенным, когда наука наделит человека неограниченным могуществом. Все принять, все использовать во имя счастья, все знать и все предвидеть, заставить природу служить человеку и жить, наслаждаясь торжеством победившего разума! А до тех пор повседневный добровольный труд должен обеспечивать здоровье всем и каждому. Быть может, когда-нибудь и само страдание будет обращено на благо человечеству. И, представляя себе огромную работу всех живущих, добрых и злых, в равной степени достойных восхищения благодаря своему мужеству и труду, она видела только братски объединенное человечество и испытывала к нему безграничную снисходительность, бесконечную жалость и жгучее сострадание. Любовь, как солнце, обогревает землю, и доброта подобна большой реке, из которой все сердца утоляют жажду.

Уже почти два часа Клотильда мерным движением поднимала и опускала иглу, а мысли ее витали далеко. Но вот завязки к распашонкам пришиты, купленные накануне пеленки перемечены. Покончив с шитьем, она встала, чтобы убрать белье. Солнце уже садилось. Сквозь ставни проникали лишь слабые косые лучи. Клотильда едва различала предметы, пришлось открыть ставень; на мгновенье она залюбовалась внезапно открывшейся перед ней широкой панорамой. Дневная жара спала, с безоблачного синего неба веял легкий ветерок. Налево отчетливо вырисовывались даже небольшие сосновые рощи среди кроваво-красных скал Сейя; а справа, позади холмов Святой Марты, уходила вдаль окутанная золотой дымкой долина Вьорны. Клотильда засмотрелась на колокольню Св. Сатюрнена, тоже позлащенную солнцем, которая высилась над розовым городом; она уже собиралась отойти от окна, когда неожиданное зрелище вновь привлекло ее внимание, и она еще долго простояла, облокотясь на подоконник.

Вдалеке, за линией железной дороги, на бывшей площади для народных гуляний кишела огромная толпа. Клотильда тотчас вспомнила о предстоящей церемонии и догадалась, что ее бабушка Фелисите приступила к закладке приюта Ругонов – победоносного памятника, который должен донести до грядущих веков славу их семьи. Уже неделю шли грандиозные приготовления: поговаривали о том, что серебряная лопатка и творило будут вручены старой г-же Ругон, которая, несмотря на почтенный возраст, хочет насладиться своим торжеством. Больше всего Фелисите кичилась тем, что ей в третий раз удалось добиться победы над Плассаном, ибо она заставила весь город, все его три квартала выстроиться вокруг нее, сопровождать и восторженно приветствовать как благодетельницу. В самом деле, здесь должны были присутствовать дамы-патронессы, избранные из числа наиболее благородных семей квартала Св. Марка, делегация от рабочих обществ старого квартала и, наконец, наиболее почтенные жители нового города, адвокаты, нотариусы, врачи, не считая разного мелкого люда, и вся эта разодетая по-воскресному толпа устремится на празднество. В зените своей славы Фелисите, вероятно, особенно гордилась тем, что она – одна из королев Второй империи, с достоинством носившая траур по свергнутому режиму, одержала победу над молодой Республикой в лице субпрефекта, вынудив этого представителя власти поздравлять ее и благодарить. Сначала предполагалось, что выступит с речью только мэр, но уже накануне стало достоверно известно, что будет говорить и субпрефект. Издали в свете закатного солнца Клотильда различала только черные сюртуки вперемежку со светлыми дамскими платьями. Затем послышалась отдаленная музыка – это играл оркестр городских любителей, и временами ветер доносил звучные голоса труб.

Клотильда отошла от окна, открыла большой дубовый шкаф, чтобы убрать в него свое шитье, оставленное на столе. В этот шкаф, когда-то наполненный рукописями доктора, а теперь опустевший, она складывала приданое новорожденного. Огромный зияющий шкаф казался бездонным; на широких голых полках хранились теперь лишь тонкие распашонки, одеяльце, чепчики, вязаные башмачки и стопки пеленок – миниатюрное белье грудного ребенка, пушок птенчика, еще не вылетевшего из гнезда. Там, где покоилось столько мыслей, где тридцать лет накапливались плоды упорной работы ученого, лежали теперь носильные вещи маленького существа, которые даже нельзя было назвать одеждой, – первое белье, годное ему ненадолго и которым он скоро уже не сможет пользоваться. Казалось, что необъятный старинный шкаф ожил от этого и помолодел.