Доктор Паскаль

– Я хочу поцеловать тебя, пока я еще здесь, хочу поблагодарить… Учитель, это ты сделал меня тем, что я есть. Как ты сам часто повторял, ты исправил мою наследственность. Чем стала бы я там, в среде, где вырос Максим?.. Да, если я чего-нибудь и стою, я обязана этим тебе одному, ты взял меня в этот дом, где правят доброта и правда, и вырастил достойной твоей любви… Теперь, когда ты сделал меня своей и одарил с беспримерной щедростью, ты отсылаешь меня прочь. Да исполнится твоя воля, ты мой господин, и я повинуюсь тебе. Я все равно люблю тебя и буду любить вечно.

Он прижал ее к сердцу со словами:

– Я желаю только твоего блага и довершаю свое дело.

В последнем душераздирающем поцелуе она чуть слышно прошептала:

– Ах, если бы у нас был ребенок!

Сквозь заглушенные рыдания ей послышались неразборчивые слова:

– Да, вот о чем я мечтал, единственное истинное и благое творение, но я не мог его создать… Прости же меня, постарайся быть счастливой…

Старая г-жа Ругон, очень оживленная и проворная несмотря на свои восемьдесят лет, уже ждала их на вокзале. Она ликовала, считая, что теперь Паскаль в ее власти. Когда она увидела, что они с Клотильдой стоят, не замечая ничего вокруг, она взяла на себя все заботы, купила билет, сдала багаж, усадила путешественницу в дамское купе. Затем она словоохотливо заговорила о Максиме, стала давать наставления, требуя, чтобы ее держали в курсе дел. Поезд все не отправлялся, и еще пять томительных минут они оставались лицом к лицу, не произнося больше ни слова. И вот наступил конец – последние объятья, громкий стук колес, приветственные взмахи носовых платков.

Внезапно Паскаль заметил, что остался один на перроне, поезд исчез там, за поворотом пути. Тогда, не слушая больше матери, он с проворством юноши бросился прочь, поднялся на холм по каменистым уступам и через три минуты оказался на террасе Сулейяды. Тут свирепствовал мистраль, и от его бурного дыхания столетние кипарисы сгибались, словно соломинки. В выцветшем небе показалось солнце, уставшее от бури, которая уже шесть дней непрерывно туманила его лик. Подобно истерзанным деревьям, Паскаль держался крепко, хотя его одежда хлопала, как флаг, а волосы и борода развевались по ветру. Запыхавшись, прижав руки к сердцу, чтобы удержать его биение, он смотрел, как вдаль по голой равнине убегает поезд, крошечный поезд, который, казалось, вот-вот подхватит и унесет, как сухую ветку, мистраль.

XII

С этого дня Паскаль заперся в большом опустевшем доме. Он совсем перестал выходить, не навещал даже немногих оставшихся у него больных и жил, затворив наглухо двери и окна, в полном одиночестве и тишине. Мартине был дан строгий приказ никого к нему не пускать.

– Но как же, сударь, ваша матушка, госпожа Ругон?

– С ней-то я как раз и не хочу встречаться… у меня есть на то основания… Вы скажете ей, что мне надо побыть одному, что я прошу извинить меня.

Трижды приходила старая г-жа Ругон. Она бушевала внизу, Паскаль слышал, как она гневно кричала и требовала, чтобы ее впустили. Затем шум затихал, и до него доносились только сетования и заговорщический шепот обеих женщин. Но Паскаль ни разу не уступил, ни разу не перегнулся через перила, чтобы позвать к себе мать.

Однажды Мартина набралась смелости и сказала:

– А все-таки, сударь, это жестоко – запереть дверь перед носом собственной матери. Ведь госпожа Ругон приходит с добрыми намерениями, она знает, в какой нужде вы оказались, и хочет лишь предложить вам помощь.

Он закричал в отчаянии:

– Деньги! Но я не хочу их, слышите!.. Я буду работать и заработаю себе на жизнь, черт побери!

Между тем деньги были бы как нельзя более кстати. Паскаль упрямился и не желал брать ни одного су из пяти тысяч франков, запертых в секретере. Теперь, когда он остался вдвоем с Мартиной, он полностью отрешился от житейских забот; он готов был довольствоваться хлебом и водой; каждый раз, когда служанка просила у него денег, чтобы купить вина, мяса, чего-нибудь сладкого, он пожимал плечами. Зачем? Со вчерашнего дня оставалась корка хлеба, чего еще надо? Но, преисполненная любви и сочувствия к хозяину, Мартина приходила в отчаяние от его скаредности, превосходившей теперь ее собственную, от нищеты, на которую он обрекал себя и весь дом. Даже рабочие из предместья жили лучше. В ней шла, по-видимому, тяжелая внутренняя борьба. Верная, собачья преданность Паскалю боролась со страстью к деньгам, скопленным по одному су, спрятанным в укромном месте и, по ее выражению, дающим приплод. Служанке было легче пожертвовать куском собственного тела, чем своими сбережениями. Пока хозяин страдал, но был не одинок, ей даже в голову не приходило коснуться своего капитала. Но вот однажды утром, увидев, что они дошли до крайности, что в очаге нет огня, а кладовая пуста, она в порыве неслыханного героизма исчезла на целый час и вернулась с провизией и сдачей со стофранкового билета.

Паскаль, как раз спустившийся по лестнице, удивился, спросил, откуда у нее деньги, он терял хладнокровие при одной мысли, что Мартина была у его матери, и готов был все выбросить в окошко.