Доктор Лерн, полубог

Почерк, которым был написан адрес, заставил меня снова призадуматься. Был только отдаленный намек на почерк Лерна. Но большая часть букв, общий характер почерка указывали на совсем другого человека, чем тот Лерн, который писал мне раньше.

Графология никогда не ошибается, ее выводы безусловно точны: автор этой надписи переменился с тех пор с ног до головы.

Но в дни своей молодости дядюшка обладал всеми добродетелями; не был ли он теперь собранием всех пороков?

И как он должен был теперь меня ненавидеть, он, который так сильно меня когда-то любил?..

IX. Западня

Отец Мак Белля немедленно приехал за ним в сопровождении своего другого сына.

С тех пор, как Лерн написал ему, в Фонвале ничего нового не произошло. Таинственные занятия продолжались, а меры предосторожности против меня все увеличивались. Эмма больше не спускалась; я по сухому стуку ее каблучков соображал, что она расхаживает по комнате, где были расставлены манекены с ее платьями.

Я проводил ночи без сна: мысли о том, что там, наверху, проводят ночи вместе садист Лерн и на все согласная Эмма, не давали мне заснуть. Ревность умеет обогащать фантазию: мне рисовались картины, невероятно мучившие меня. Сколько я ни клялся себе, что при первом удобном случае я использую свои фантастические грезы для себя, я никак не мог отделаться от этих эротических видений, и они доводили меня до белого каления.

Как-то я решил пройтись по парку, чтобы успокоить взбунтовавшуюся чувственность, но… выходные двери внизу оказались запертыми… Да, Лерн тщательно меня охранял.

Тем не менее, неосторожность, которую я совершил, сказав ему, что я открыл существование Мак-Белля, не имела других последствий, кроме усиленной любезности с его стороны. Во время наших, более частых теперь прогулок, он показывал, что мое общество ему становится все приятнее, стараясь смягчить суровость моей затворнической жизни и удержать меня в Фонвале, потому ли, что он на самом деле собирался сделать меня своим компаньоном, или же чтобы гарантировать себя от возможности моего бегства. Против своего желания, я был занят целыми днями. Я терзался от нетерпения. И, думая только о глубине запрещенной любви и заманчивости скрытого от меня секрета, я не замечал, что на практике — дикая альтернатива, — если любовь манила меня под видом очаровательной недоступной женщины, то тайна, привлекавшая меня не менее сильно, имела вид не менее недоступного старого башмака.

Эта мерзость на резинках служила основным пунктом всех гипотез, которые я строил по ночам, надеясь отвлечь свои мысли от ревности в сторону любопытства. И на самом деле, этот башмак был единственной осязаемой целью, к которой я мог направить свою любознательность. Я заметил, что избушка с садовыми инструментами находилась недалеко от лужайки, так что при случае было бы легко откопать башмак… и прочее, что там окажется. Но Лерн, надев на меня ярмо своей привязанности, держал меня вдали от башмака, как и от оранжереи, от лаборатории, от Эммы, словом, от всего.

Всеми силами своей души я призывал на помощь какой-нибудь случай, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, которое нарушило бы наш modus vivendi и дало бы мне возможность обмануть бдительность моей стражи: поездку Лерна в Нантель, какое-нибудь несчастье, если без этого нельзя обойтись, что бы там ни было, лишь бы мне как-нибудь извлечь из этого пользу.

Этой удачей подарил меня приезд отца и сына Мак-Беллей.

Дядюшка, получив телеграмму о их приезде, сообщил мне об этом с необычайно веселым видом.

Почему он так обрадовался? Неужели и вправду я навел его на мысль об опасности задерживать у себя больного Донифана без ведома его родных? Этому я абсолютно не верил… А, кроме того, смех Лерна, если он был и непритворным, все же был гаденького характера… источником его могла быть надежда сыграть какую-нибудь скверную шутку.

И все же, несмотря на различие причин, я тоже радовался не меньше профессора, и вовсе непритворно, ибо у меня была уважительная причина для этого.

Они приехали утром на повозке, нанятой в Грее; кучером был Карл. Они были похожи друг на друга и оба напоминали Донифана, каким я видел его на карточке. Оба держались прямо, были бледны и бесстрастны.

Лерн представил меня очень развязно. Оба пожали мне руку, не снимая перчаток. Казалось, будто и душа у них была в перчатках.

Войдя в маленький зал, они молча уселись. В присутствии всех трех помощников Лерн произнес длинную речь на английском языке, делая широкие жесты и с очень живой, выразительной мимикой. В одном месте своей речи он сделал движение человека, падающего навзничь, поскользнувшись. Затем, взяв обоих за руки, он повел их к главной выходной двери в парк. Мы пошли следом за ними. Там он показал им на скобу, о которую вытирают ноги, и снова повторил движение поскользнувшегося человека. Не подлежало никакому сомнению, что он объяснял, как Донифан получил рану в голову, упав ею на серповидную скобу.

Это было, черт его возьми, здорово придумано!