Доктор Данилов в тюремной больнице

«Нечаянная радость хуже заведомой беды», — гласит народная мудрость. Неожиданно для всех, в первую очередь, для себя самого, став и.о. начальника, Пецоркин решил показать себя во всей красе, стать максимально строгим и требовательным начальником, укрепить дисциплину. А с чего надо начинать ее укрепление? Разумеется, с медицинской службы. Реформы очень показательно начинать с медицины и образования, но школа начальнику колонии не подчинялась, поэтому медицине пришлось отдуваться за двоих.

Для солидности Пецоркин нагрянул в медчасть не один, а со свитой из заместителя по тылу майора Мазаева и начальника отдела спецучета капитана Глазунова.

— Вы бы, Юрий Алексеевич, еще и Бескровного с Капрановым взяли до кучи, — проворчала майор Бакланова, увидев незваных гостей.

С Пецоркиным она соблюдала напряженный нейтралитет, иначе говоря, оба тихо ненавидели друг друга. Пецоркин ненавидел Бакланову за чересчур острый язык, а она его — за чрезмерную дотошность и склонность к нравоучительным сентенциям. Пока, несмотря на разницу в званиях, они занимали равнозначные должности, неприязнь тихо тлела. Теперь Пецоркин решил использовать свое возвышение с максимальной пользой, убить одним ударом двух зайцев — и себя показать, и нахалку Бакланову погнобить, чтобы знала свое место.

— Это уж мне решать, кого приглашать, а кого нет! — резко ответил Пецоркин, давая понять, что исполняющий обязанности начальника пользуется всеми начальственными полномочиями и достоин такого же уважения (или почтения), что и настоящий Хозяин.

Недружелюбие инспекции проявилось сразу же с замечания, сделанного стоматологу Глухову. Точнее не ему, а Баклановой по поводу Глухова.

— Что же это у вас, Лариса Алексеевна, офицеры ходят на службу небритыми и пуговицы на халат пришить ленятся? — спросил Пецоркин, едва войдя в стоматологический кабинет. — Распустили вы подчиненных…

Дурачок Глухов, вместо того чтобы смолчать виновато, начал оправдываться.

— Я электробритвой бреюсь, — залепетал он, — каждое утро, просто она отличается от безопасной…

— Точно так же, как сотрудник, да еще и офицер, должен отличаться от чушкаря! — рявкнул Пецоркин. — А пуговицу вам тоже электробритва пришивать должна?!

В вопросе не было никакой логики, ведь всем известно, что бритва должна брить, а пришивание пуговиц осуществляется посредством совершенно иных инструментов и аппаратов. Но в вопросе явственно чувствовался намек на некоторую всестороннюю неполноценность Глухова: мало того что небритый, еще и без пуговицы.

Увидев, как страшно пучит глаза майор Бакланова, Глухов сообразил, что оправданиями делу не поможешь, напротив, только хуже сделаешь, не стал объяснять, что пуговица оторвалась буквально минутой раньше, когда он неудачно зацепился полой халата за наконечник для бормашины.

В медицине Пецоркин ни черта не смыслил, поэтому придирки его носили общий характер. Рентгенолог Мещеряков огреб за открытую нараспашку дверь своего кабинета («Проветривать надо форточкой, а не дверями!»), что можно было считать нарушением с огромной натяжкой, ведь не камеру ШИЗО так оставили, а врачебный кабинет. Хирургу Сырову досталось за окровавленный халат. Досталось поделом: халат с пятнами крови, пусть даже двумя, и размером не больше рублевой монеты, надо менять. Можно не переодеваться сразу же, но следующий рабочий день желательно начинать в новом чистом халате. Лучше всех отличились фельдшер Бяковский и старшая медсестра Галанкина, застигнутые инспекцией во время курения в форточку в пустом процедурном кабинете.

— Под вашим началом даже старая гвардия разлагается, Лариса Алексеевна, — театрально вздохнул Пецоркин, по-бабьи всплескивая руками.

Бакланова исподтишка показала курилкам кулак.

— Пойдемте в лазарет, — распорядился Пецоркин, закончив осмотр первого этажа.

Черт, тайно сопровождающий все проверки и инспекции, дернул Бакланову за язык.

— Лазарет — в армии, Юрий Алексеевич, — вырвалось у нее, — а у нас стационар медицинской части.

— Ах вот как! — недобро прищурился Пецоркин. — Ладно, пойдемте в стационар.

Зам по тылу Мазаев, у которого с Баклановой были хорошие отношения, однажды по пьяному делу едва не превратившиеся в служебный роман, незаметно для Пецоркина покрутил пальцем у виска: совсем, мол, сдурела ты, что ли? Бакланова уже успела пожалеть о сказанном, но слово, как известно, не воробей, вылетело — не поймаешь.

В стационаре как раз делал обход Данилов. В диагнозы пяти госпитализированных заключенных Пецоркин вникать не стал, но к тому, что он делает обход без колпака, прицепился.

— А шапочку что, уже не обязательно одевать? — спросил он и предупредил: — Имейте в виду, доктор, что подача заявления по собственному желанию не освобождает от соблюдения правил! А то можно уйти и не так гладко. Уж вам-то это должно быть известно.

Данилов пропустил намек на изъяны в своей трудовой биографии мимо ушей, достал из кармана халата злополучный колпак, надел его и, вне всякого сомнения, дернутый за язык тем же самым чертом, не удержался и сказал: