Дохлокрай

Свет чуть мерцал и изредка, совершенно неожиданно, пульсировал в такт звукам невидимого органа. Свет дрожал, менялся, ломано падал вокруг. Тускло отвечали тонкие строгие надписи на гранитах, вмурованных в полы вдоль дорожки. Золото вязи, рассказывающей римскими цифрами и буквами судьбы вершащих судьбы других. Сколько их? Не сосчитаешь. Много. Места хватило всем.

Блики прыгали неуместными салочками, догоняя друг друга. Неслись по мрамору стен и колонн, по барельефам, застывшим с вечными муками, агонией, страхом и редким покоем. Замирали, нащупывая такую странную плавную линию, и еще и еще. И, поняв, срывались с места, перескакивая с одного костяного шара на другой. Безумные догонялки сумасшедших и нереальных бликов, летящих друг за другом по сотням и сотням полированных черепов, смотревших на проходящих тут, день за днем, век за веком. Мертвые глаза, следящие с высоты стен, вырубленных из базальта.

Рыжие отблески светильников с ассирийским и ливанским маслом, вытянутые, ажурного плетения из тронутой патиной бронзы. Огонь колеблется, следует за холодным дыханием постоянного и вездесущего сквозняка. Отражается в зеркале одинаковых холодных арках из порфира и зеленоватой яшмы. Переливается золотой чешуей на ступенях грубого, с красными прожилками в трещинах, и древнего, видевшего цезарей и фараонов, известняка. Ступенях, ведущих вниз, все дальше и дальше.

Звуки здесь успокаивались. Не метались, не давили. Как-будто понимали, что суеты не нужно. Перекатывались тихими волнами через пороги ограждения, скатывались ленивым потоком по ступеням. Гулкие, тяжелые и ровные. Басовитым гудением поднимались вверх, прощаясь с оставленными залами и, почти показавшись, тихо-тихо, опускались в полутьму. Еле слышным шепотом касались лица, эхом отражались от камня, исчезая в вязкой тишине последнего коридора, чуть подсвеченного мертвенным серебром луны, пробивающейся через звездчатый проем у самого конька крыши.

Там, впереди, тени пропадали, плавно уходя в стороны. И из темноты, белая на белом, сверкающая, как полированная кость, замершая и всегда спокойная, выплывала Она. Алебастровая, тонкая, покрытая невесомой серо-звездной тканью, улыбающаяся полными губами из-под надвинутого капюшона, неизвестная и сразу же знакомая. И вот такую охотник боялся. И заигрывать с нею не спешил. Ни за что.

Сегодня Она его не встречала. Обиделась за прошлый раз?

Он, едва добравшись сюда, сел, чувствуя собственную усталость. Такую сильную, как никогда раньше. Прохладная плитка должна была отпугнуть, а оказалось наоборот. Вставать не хотелось.

Арка, где они встречались, чуть дышала из-за спины все тем же холодком, пахнущим свежестью и, как ни странно, малиной. Он повернулся к ней не задумываясь, ведь Её там не оказалось.

Хотелось привалиться к любой из статуй, стоящих по краям полукруглого узора, идущего вдоль прохода. Он, наверное, выбрал бы левую, та поблескивала гладкими прекрасными ногами настоящей красавицы, бесстыдно поблескивающей всеми изгибами, едва-едва прикрытыми каменной накидкой, сотворенной мастером так тонко, что мрамор казался прозрачным. Соседом у нее оказался атлет с кривым мечом-серпом и в глухом шлеме гоплита. К нему прислоняться не хотелось.

Да, прижаться спиной, вытянуть ноги и поспать, отдохнуть. Он даже качнулся в ее сторону, но стало лень. Сон охватывал со всех сторон, закутывал пуховым, как в детстве у бабушки, одеялом, утаскивал в себя. И так сойдет, отдохнут прямо тут.

Её ладони оказались невесомыми. Тонкие длинные пальцы с поблескивающими ровными ногтями, светящаяся белизна такой нежной, на взгляд, кожи. Серо-переливающиеся складки коснулись лица и он вздрогнул, понимая, что Её губы почти коснулись и…

– Не сейчас. Не время. Просыпайся.

Он вздрогнул, пронзенной ледяной молнией боли, воткнувшейся через висок в позвоночник, проникшей в живот, выворачивающей и одновременно разрезающей его на много-много частей, открыл рот, чтобы закричать…

И открыл глаза. Посмотрел на плесень, на глазах растекающуюся по старой штукатурке. Сел, стащил куртку и разодрал футболку, мотая руку, белеющую замершей курицей. Кровь остановилась одновременно со Словом, но лучше ему не стало, чересчур много ее ушло на спасение их двоих. Непонятное такое спасение, пока лишь отсрочившее смерть обоих.

Маша, закостенело-ледяная, смотрела глазами, становящимися все больше прозрачными. Она не кашляла, дышала красным, вылетавшим комариным роем. Час-полтора, не больше и все, этой храброй девчонки не станет, останется замороженная изнутри и высохшая колода, чернеющая и пахнущая гнилью. Чернокнижная гниль, заложенная Проводником в древнюю кость, поедала ее, просто так не остановить.

Жива! Надо успеть! Пока еще жива! Останься жив сам!

Он скрипнул зубами, снова ощутив острую крошку сломанных, ударил рукояткой тесака по голове, выгоняя никак не желающие уходить последыши-шёпоты Мрака, постарался отползти дальше.