Дочь священника

С первыми словами своей молитвы он переламывает освященный хлеб, из которого струится кровь. Слышится громовой раскат, пейзаж меняется. Ноги у Дороти ледяные. В клубах тумана носятся чудовищные образы крылатых демонов и архидемонов. Нечто, клюв или коготь, впивается в плечо Дороти, возвращая ей ощущение жестокой ломоты в конечностях.

Полисмен (тряся Дороти за плечо). Ну-ка давай, проснись-ка! Пальто нет? Белая как смерть. Ничего лучше не придумала, как здесь на холоде заснуть?

Дороти чувствует, что совершенно окоченела. На ясном, очень высоком небе колючки звезд светятся дальними электрическими фонариками. «Пирамида» разъехалась.

Миссис Макэллигот. Бедна детка, не может тягости сносить, как нам в обычай.

Рыжий (колотя себя ладонями). Брр-р! У-ух! Веселуха чертова могильная!

Миссис Уэйн. Она леди порядочная, с воспитанием.

Полисмен. Так, да? Эй, мисс, пошли-ка ты со мной в Совет приютский. Не бойся, кровать там тебе дадут. Видно, что ты этих-то всех повыше.

Миссис Бендиго. Спасибочко, констебль! Слыхали, девочки? «Повыше» он нашел! Ишь ведь любезный! (Полисмену.) А ты, что ль, джентльмен чертов с моноклем?

Дороти. Нет-нет! Не надо. Мне было бы лучше остаться здесь.

Полисмен. Ну, как желаешь. Вид-то у тебя совсем плохой. Попозже подойду еще взглянуть. (Отходит в некотором сомнении.)

Чарли. Как утюг адский за угол свернет, наваливайся, братцы, по новой. Один приемчик для согрева.

Миссис Макэллигот. Нукося, детка, жмись ко мне под бок.

Мистер Толлбойс (нараспев). «Излился я, как вода, и кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей!»

Снова все громоздятся на скамейке. Теперь, однако, температура почти нулевая и ветер хлещет просто зверски. Зарываясь лицами внутрь груды, люди похожи на поросят, толкающихся в поиске материнских сосков. Дремотные провалы сокращаются до нескольких секунд, сонные видения становятся еще кошмарнее и фантастичнее. В куче то довольно бойкие разговоры и даже шутки, а то лишь яростные молчаливые попытки сжаться и болезненные стоны. Мистер Толлбойс внезапно изнемогает, монолог его переходит в бред; всей своей объемистой массой он рушится на остальных, едва их не задушив. «Пирамида» разваливается. Некоторые остаются на скамейке, другие сползают наземь или приваливаются к парапету. Подошедший патрульный приказывает немедленно подняться. Лежащие встают, но только полисмен отходит, снова падают. Уже никаких звуков кроме храпа, перемежаемого стонами. Головы сидящих мотаются, как у китайских болванчиков. Мгновения сна и пробуждения в ритме часового маятника. Доносится три мерных удара. С восточной стороны площади раздается громкий клич: «Ребята! Сюда! Газет дают!».

Чарли (вздрагивая и просыпаясь). Газеты адские! Рванули, Рыжий? Крутой забег!

Они бегут, вернее торопливо ковыляют, к углу, где юными расклейщиками бесплатно раздаются излишки утренних газетных афиш, и притаскивают целую пачку. Пятеро крепких мужчин тесно садятся на скамейку, укладывают четверых женщин и Глухаря поперек колен, затем с диким трудом (укрытие ведь строится изнутри), запихивая края листов себе под горло и за спину, сооружают огромный, в несколько слоев бумажный кокон. Из него торчат только головы и ступни; сверху тоже нахлобучены газетные колпаки. Бумага постоянно где-нибудь отворачивается, впуская жгучий холод, однако теперь уже возможно дремать по пять минут подряд. В это время — с трех до пяти утра — у полицейских не принято тормошить спящих на площади. Тепло понемногу все же накапливается, притекая даже к ногам. Под газетами не обходится без некоторых тайных нежностей с дамами. Но Дороти сейчас слишком плоха, чтобы ее это тревожило. Около четверти пятого бумага окончательно смята и разодрана — сидеть больше нельзя. Люди встают, чертыхаются, обнаруживают, что ногам стало чуть легче, и начинают парами слоняться туда-сюда, частенько останавливаясь из-за нехватки сил. Желудки у всех свело от голода. Вскрывается еще одна припасенная Рыжим банка сгущенки, которая вмиг дружно опустошается путем обмакивания и обсасывания пальцев. Те, у кого в кармане пусто, бредут в соседний Грин-парк, где их никто не будет беспокоить до семи. Те, кто имеют хоть полпенса, направляются в кафе Уилкинса, в сторону Чаринг-кросс. Все знают, что никогда раньше пяти там не откроют, и тем не менее без двадцати пять перед входом уже толпа.

Миссис Макэллигот. Полпенни-то хоть есть при тебе, детка? Поганцы четырех токо пускают на один чай.

Мистер Толлбойс (поет). Ранней зарей вознесу я хвалу Тебе!

Рыжий. Вроде со сна, что под газетой прихватили, маленько получшело. (Поет.) Танцую я, слеза глаза туманит…

Чарли. Э, парни, парни! Гляди в окно, ух, теплотища там — стекло упарилось! С бачков, гляди, кипяток каплет, гренков и хлебца с ветчиной адские кучи, на сковородочках сосисочки шкворчат! Ну че, не свистит брюхо от таких видов?

Дороти. У меня пенни. Можно заказать чашку чая, этого хватит?

Хрюкач. Много сосисок долбаных отвалят на наши четыре пенса! Чаю, может, полчашку с драным пончиком. Вот те весь завтрак!