Дочь солнца. Хатшепсут

Стоявший перед Тотом мальчик повесил полотенце и отошёл в сторону; обутые в сандалии ноги шаркали за спиной всё время, пока Тот не встал на своё место и не зачерпнул ложкой добрую толику мыльной глины из большого медного котла.

Методично намыливая руки до плеч, он спросил себя, сколько раз мылся за те тринадцать месяцев, которые провёл в храме. Определённо намного больше, чем за все годы, прожитые в Вавилоне, — там за год не мылись столько, сколько здесь за две недели. Начать с того, что там люди мылись дважды в день и ещё раз на ночь. Здесь же умывались до и после еды, умывались и полоскали рот перед жертвоприношениями богам и перед тем, как наполнять светильники для проводимых в часовне обрядов или смешивать вино для возлияний. Кроме того, здесь умывались каждый раз, когда велели жрецы — а в праздничные дни они, казалось, только этого и требовали.

«Впрочем, я вовсе не возражаю», — подумал Тот, держа руки над тазиком, пока жирный маленький прислужник поливал их водой.

Быть чистым — всё равно что брить голову: раз попробовал, и тебе сразу понравилось. Маленьким кусачим созданиям, досаждавшим ему в Вавилоне, негде было спрятаться в завитом, обвязанном золотым шнуром локоне — больше от его шевелюры ничего не осталось. И ему нравились тонкие льняные шенти (каждое утро он надевал чистую), которые давали бёдрам приятное ощущение прохлады и свежести. По правде говоря, чистым он чувствовал себя лучше. Да и запах от него был лучше.

Он слабо улыбнулся, припомнив полузнакомые запахи, исходившие от толпы египтян, заполнивших в тот день двор дома Ибхи-Адада. Особенно раздразнил его память один из них — слабый, но острый запах, который Тот знал, но не мог определить, хотя и искал в памяти его источник, словно женщина, роющаяся в своей туалетной шкатулке. Теперь-то он хорошо знал: это был запах мыльной глины, который и был запахом египтян. Свежее белое полотно и маслянистое коричневое тело — так они выглядели. Он действительно не мог сказать, что тоскует по тяжёлым вышивкам, грязной бахроме, потным подмышкам и необходимости вечно скрести голову.

Всё равно эти постоянные умывания стали смертельно однообразными. Вся жизнь храма была однообразна.

«Эго храм гнетёт меня, — думал он. — Ведь не умывания же? Храм, ежедневный храм. Пытаться стать жрецом... Почему она не позволяет мне быть царевичем? Почему она так поступает — о, если бы я успел поговорить с Яхмосом!»

Знакомая боль пронзила Тота, когда в его сознании возник образ старика и вернулись старые вопросы, которые всё так же были в нём, всё так же мучили и всё так же оставались без ответа. Он научился жить с ними; но поначалу, когда рана ещё была свежа, каждую ночь ложился спать в страхе, напряжённо жмуря глаза, чтобы защититься от той ужасной картины. Но всё равно она всегда появлялась. В красно-зелёной темноте закрытых век медленно воплощалась обстановка крошечной хижины Яхмоса и он сам, стоящий на коленях около гамака. Затем он с мучительной чёткостью видел, как гамак качнулся, когда он выпрямился, и его собственная рука на мгновение надавила на грудь Яхмоса. «Ай, малыш, ты повредил мне».

В отчаянии он бросался на постель, напрягая все нервы и мускулы и тщетно пытаясь изменить картину, вообразить, что его рука даже не коснулась Яхмоса — например, схватилась за стул, или дотронулась до воображаемой стены, или вообще ничего не коснулась и он упал. Ну почему, почему он не упал, не грохнулся на пол вместо того, чтобы дотронуться до Яхмоса...

Но он дотронулся. Картина не могла измениться. Рука бесповоротно, беспощадно опускалась на грудь Яхмоса. «Малыш, ты повредил мне». «Малыш, ты убил меня».

Тогда он выскакивал из постели и бродил спотыкаясь по тёмной комнате, а видение уступало место вопросам. «Яхмос, что ты хотел мне сказать? О, если бы я не наклонился над тобой... ты был бы жив сейчас? Ты хотел что-то сказать... Что же, что же это было?»

Хуже всего приходилось ночью, но и днём было достаточно плохо. Как он стремился в те первые недели убежать от всех этих незнакомцев и звука их голосов, убежать назад, в Вавилон, к покинутой знакомой жизни!Вместо этого через три дня после смерти Яхмоса Тот вышел из носилок во внутреннем дворе храма (он даже сам себя не узнавал с бритой головой и в непривычной одежде), чтобы погрузиться прямо в жизнь, исполненную таких обескураживающе недружественных отношений, что несколько недель ему пришлось, словно в кошмаре, распутывать её лабиринты.