Дочь палача и театр смерти

– А если я не заплачу? Что тогда? – предпринял ткач новую попытку.

– Тогда я попрошу отца, чтоб заглянул к тебе, – ответила Магдалена. – Он тебе и остальные зубы повыдергает. Совершенно бесплатно.

Цайлингер с недовольным видом нашарил кошелек на поясе и вынул несколько монет.

– Ладно, – проворчал он и положил монеты на стол. – Но смотри, знахарка, – ткач хитро взглянул на Магдалену. – Кто знает, что вы там намешали в это зелье… Может, там есть кое-какие запрещенные травы, о которых советникам лучше не знать? Друзей у вас там не то чтобы много. Совсем недавно бургомистр Бюхнер говорил, что…

– Пошел вон, пока я порчу на тебя не наслала! – прошипела Марта Штехлин. – Сначала помогаешь людям, а в ответ что?.. Заруби себе на носу: в следующий раз, когда захочешь снадобье, чтоб в постели не осрамиться, ко мне даже не суйся!

– Тоже мне! Твой афродизиак все равно не помогал. А раз уж об этом деле речь зашла… – Цайлингер покосился на Магдалену. – Я б на месте твоей сестры вел себя поскромнее. Больно уж она задом вертит по трактирам. Поговаривают, она околдовывает молодых парней…

– Убирайся! – велела ему Магдалена и сунула в руки его помятую шляпу. – И проспись, прежде чем вздор всякий нести!

Цайлингер заворчал себе под нос и удалился, не преминув скрестить пальцы для защиты от злых чар. Когда дверь за его спиной захлопнулась, Магдалена взглянула на Штехлин.

– Зря ты с этой порчей, – предостерегла она. – Знаешь ведь, как быстро знахарку можно превратить в ведьму.

Штехлин пожала плечами:

– Нас уж давно таковыми считают – уж сколько лет у нас за спинами шепчутся! Капли достаточно, чтобы через край полилось. Цайлингер верно говорит, что в городском совете нас просто терпят… – Знахарка запнулась, прежде чем продолжила: – А что касается Барбары…

Магдалена взглянула на нее выжидающе:

– Рассказывай давай, не держи в себе.

– Ну, твоей сестре и вправду следовало бы вести себя поскромнее. Я видела недавно, как она заигрывала сразу с тремя парнями в «Звезде». Она знает, что красива, и кружит головы подмастерьям. Разные слухи ходят.

– Господи, Марта, ей ведь семнадцать! Ты сама когда-то была молода.

– Да, но я знала свое место. – Штехлин посмотрела на свои морщинистые руки и обломанные ногти. – Мой отец был простым углежогом, мы жили в лесу. Конечно, на Кирмес[2] мы тоже приходили. Но я ни за что не посмела бы танцевать с сыновьями зажиточных крестьян.

– Ты это мне хотела сказать? Будь Барбара из хорошей семьи, то могла бы вертеть себе задом. Но раз уж она дочь палача, то сразу становится шлюхой?

Магдалена чувствовала, как в ней нарастает злость. Однако Штехлин, в общем-то, была права: Барбара временами перегибала палку. Она заплетала волосы, как принцесса, и иногда даже пользовалась соком красавки, чтобы придать блеска глазам. Зачастую она смеялась слишком громко и говорила слишком дерзко – по крайней мере, для безродной девицы из Кожевенного квартала. И не желала слушать ничьих указаний.

«По крайней мере в этом она пошла в отца», – подумала Магдалена.

– Мне иногда хочется, чтобы Барбара наконец нашла любящего и верного мужа, который ее усмирил бы, – проговорила она скорее для самой себя.

Но Штехлин ее услышала.

– Не каждому везет так, как тебе, Магдалена, – отозвалась знахарка тихим голосом. – Не у всякого есть кто-то, кто заботился бы и оберегал. Меня это тоже касается. – И добавила с мрачной миной: – Вот, кстати, другая причина, почему твоему мужу следует вернуться поскорее. На простого цирюльника разве что косятся. А вот знахарке без мужа и до сговора с дьяволом недолго. Остается только молиться, чтобы кто-нибудь этим не воспользовался.

Магдалена содрогнулась. Несмотря на жаркий огонь в печи, ей вдруг стало холодно, очень холодно.

* * *

Морозный ветер со стороны Альп задувал Симону в лицо.

Даже в начале мая по лугам и болотам еще белели пятна снега, которые по мере приближения к Обераммергау становились все шире. Здесь, в баварских предгорьях, вплоть до июня случались ночные заморозки, а временами даже налетали снежные бури. Симон с Петером сидели в телеге, возница которой подобрал их под деревушкой Сойен. Ему, вероятно, стало жаль худенького мальчика с таким серьезным взглядом, явно не привыкшего к длительным переходам.

Симон с любовью посмотрел на старшего сына. Петер с сосредоточенным видом изучал анатомические эскизы, которые он перерисовал из книг своего деда на помятые листки бумаги и взял с собой. Эти рисунки были гордостью Петера. Мальчик внимательно рассматривал филигранно выведенные жилы окровавленного человека с обнаженными мускулами.

– Видишь, папа? – спросил он, не отрывая взгляда от рисунка. – Это pectoralis major[3], а здесь rectus abdominis[4]. Так?

– Все правильно, – с улыбкой ответил Симон. – Правда, в Обераммергау я бы латынью сильно не увлекался. Тебе куда важнее научиться там хорошему баварскому и прилежно ходить на мессу.