Дочь палача и Совет двенадцати

Куизль снова промолчал. В последнее время они с Барбарой ссорились почти каждый день. Якоб с радостью отдал бы младшую дочь за шонгауского могильщика, а может, за живодера – последний уже два раза дарил ей букеты из васильков. Но Барбара была упряма и слушаться не собиралась. В городе ее считали беспутной девицей и говорили, что она якшается с парнями из соседних деревень или проезжими подмастерьями. Барбара часто и помногу танцевала, и ей словно не было никакого дела до собственной репутации. Тщетно Куизль взывал к ее совести.

Что ж, следовало признать, в своих уговорах он часто переходил на крик.

Но ничто не могло переубедить Барбару. А в последнее время она стала слишком уж раздражительной и часто замыкалась в себе. Казалось, что-то тяготило ей душу. Но всякий раз, когда дело касалось женских чувств, Куизль чувствовал себя беспомощным. Так было и с его возлюбленной женой, Анной-Марией, и с дочерьми. Новость о предстоящей поездке в Мюнхен Барбара приняла без особого воодушевления.

И в особенности тот недвусмысленный намек, сделанный палачом.

«Наверное, следовало сказать об этом как-нибудь помягче», – подумал Якоб.

– И когда ты видел ее в последний раз? – спросила Магдалена, вырывая Куизля из раздумий.

Палач склонил голову.

– Хм… утром. Она еще расплакалась, дуреха. А я ведь только и сказал, что…

Он запнулся.

– Что? – не унималась Магдалена.

– Ну, что она поедет с нами в Мюнхен и там я подыщу для нее мужа.

Дочь уставилась на него в изумлении.

– Что ты ей сказал?

Куизль пожал плечами.

– Черт возьми, да при такой встрече представится лучшая возможность для помолвки! Многие палачи так поступают. Вот увидишь, от желающих отбоя не будет. При ее-то внешности Барбара станет отличной партией, особенно теперь, когда меня избрали в Совет. Так будет лучше для всех нас.

– И ты еще удивляешься, почему она сбежала? Ты… ты… – Магдалена поджала губы и сделала глубокий вдох. – Где она теперь?

– Убежала к Кошачьему пруду. Только… – Якоб замер на полуслове. Ему вспомнились слова, брошенные Барбарой, прежде чем она сбежала.

Не думай, что меня можно сбыть, как корову на рынке! Я скорее сама себе могилу вырою…

– К Кошачьему пруду! – выдохнула Магдалена. – Да ведь пару недель назад там выловили девушку!

– Что еще за глупости? – Куизль рассмеялся, но прозвучало это скорее как клекот. Он вдруг почувствовал ужасную слабость и беспомощность. – Ты ведь не думаешь, что моя Барбара… что она… – Он не выдержал и ударил кулаком по столу. – А, черт! Пусть только попробует, я… я…

Но Магдалена уже не слушала его. Она повернулась к Петеру, все еще погруженному в чтение, и вручила ему Софию. Девочка снова заплакала.

– Присмотри за ней! Я скоро вернусь. А ты, отец, молись, чтобы Барбара не натворила глупостей!

И дочь палача бегом бросилась к Кошачьему пруду.

Куизль выругался про себя и поспешил за Магдаленой, бегущей через обледенелое поле.

* * *

Симон закрыл дверь за последним из пациентов и глубоко вздохнул. Кое-кого из больных он пообещал принять завтра, других отправил домой, снабдив дешевым сиропом из плюща и меда. Время и тишина, вот что ему сейчас требовалось. И в том, и в другом Симон испытывал недостаток, особенно в эти холодные дни, перед Сретением Господним. Ну почему все норовят заболеть в одно и то же время! Как будто всякий раз сговариваются между собой…

Потребовалась вся сила убеждения, чтобы утихомирить Йозефа Зайлера. Но в конце концов толстяк все же позволил взрезать ему фурункул. Правда, сопровождалось это страшной руганью в адрес всех нахальных баб – и жены лекаря в частности. Так или иначе, после операции Зайлер заплатил три серебряных талера – Симон и за целый день столько не зарабатывал.

Он никак не мог понять, что же такое нашло на Магдалену. Неужели она не понимала, что своим острым языком могла лишить их заработка? За жилье приходилось платить огромные деньги. А многие из состоятельных горожан по-прежнему избегали нового лекаря – и не в последнюю очередь из-за его жены, дочери палача, которую многие обходили стороной. И тем не менее Фронвизер понимал, что и сам был не прав. О чем он только думал, утверждая, что Магдалена не хочет показываться с Софией на людях? Симон решил сегодня же вечером попросить у нее прощения.

Измотанный лекарь вернулся в процедурную, чтобы навести там порядок. На столе остались окровавленные тряпки и скальпель, которым он взреза́л фурункул. Рядом стояли несколько испачканных склянок для мочи, валялась пара ножей и грязный пинцет. Симон снял с очага кувшин с кипящей водой, налил в тазик и опустил туда скальпель, ножи и пинцет, после чего принялся тщательно очищать их. Он повторял этот ритуал каждый вечер уже в течение года.