Дочь обмана

Она всегда оказывалась права. Наступало примирение, и мы слышали, как сильным, чистым голосом мама напевала какую-нибудь песню из новой музыкальной комедии, которую он для нее раздобыл. Затем снова следовали частые визиты, пелись все новые и новые песни, порой опять разгорались споры, но никогда не доходило до разрыва. Затем начинались репетиции, бурные обсуждения и, наконец, генеральная репетиция и премьера.

Миссис Кримп купалась во всем этом. Она всегда все критиковала, но главное удовольствие получала тогда, когда критиковала тех, кто игнорировал ее советы. Так, например, было с именем моей мамы. «Дезире!» — произносила она насмешливо.

«С таким именем только и идти в постель», — добавляла Дженни и подсчитывала всех тех, кто не отказался бы пойти в постель с обладательницей такого имени.

— Я не желаю вести подобные разговоры на моей кухне, — заявляла миссис Кримп сурово. — Особенно… — далее следовал многозначительный кивок в мою сторону.

Я знала, конечно, что они имели в виду. Но не возражала. Все, что делала мама, было в моих глазах совершенным, и не ее вина, что так много людей влюблялись в нее.

Имена были пунктиком миссис Кримп. Она произносила их так, как, по ее мнению, следовало это делать. Моя мать была «Дейзи Рэй», а Робер Буше, элегантный француз, который тоже был у нас частым гостем, — «мось-ю-е Роббер».

Меня тоже несколько озадачивало имя мамы, пока я не попросила ее объяснить его мне.

— Дезире — мое сценическое имя, — сказала мама, — оно не было дано мне в церкви или еще каким-то образом. Я выбрала его сама. Если человеку не нравится свое имя, почему бы не сменить его? Разве не так, родная?

Я энергично кивнула. Я всегда соглашалась со всем, что она говорила.

— Да… когда-нибудь ты должна узнать… Ты ведь частица всего этого… Ладно, слушай, хорошая моя, я расскажу, как оно пришло ко мне.

Мы лежали в ее постели. На ней был бледно-голубой пеньюар. Я же была полностью одета, потому что было половина одиннадцатого утра. Я вскочила уже несколько часов назад, а она еще не вставала. Именно в эту пору она бывала особенно общительна. Я думаю, потому, что еще не совсем проснулась.

— Как же твое настоящее имя? — спросила я.

— А ты умеешь хранить секрет?

— О, да! — заверила я ее с восторгом. — Я люблю секреты.

— Ладно. Меня зовут Дейзи. Миссис Кримп права в том, что касается Дейзи. Но я не думаю, что это имя мне подходит, любовь моя. Ну взгляни только, разве я похожа на Дейзи[4]?

— Вполне. Это красивый цветок.

Она сморщила нос.

— Дейзи Тремастон.

— Я думаю, это звучит красиво, а когда публика узнает, что это твое имя, оно будет звучать еще красивее.

Она поцеловала меня в кончик носа.

— То, что ты говоришь, прекрасно, родная. И еще прекраснее, что ты так думаешь. Но для сцены нужно особое имя… Имя, которое запоминается публике. Это важно. Это как красивая упаковка. На нее всегда обращают внимание в первую очередь. Ты можешь быть настоящим гением на сцене, но если упаковка неподходящая, то все идет гораздо труднее. Знаешь, золотце, чтобы добиться успеха в нашем деле, нужно иметь не только талант и сценическую энергию, но и поддержку влиятельных людей.

— И упаковку? — напомнила я ей.

— И упаковку. — Она понимающе рассмеялась.

Это было одним из ее талантов: она умела давать людям почувствовать, что самые обычные их замечания необыкновенно умны.

— Дезире. В этом что-то есть, не так ли, дорогая? Оно означает «желанная». Словно намек каждому, кто его слышит. О, это особенная леди! Скажи им, что ты желанная, и они уже наполовину поверят в это, а если добавить чуточку таланта и чуточку удачи, — готово, ты их покорила. Итак, я «желанная» на сцене и дорожу этим. И это главное. Все остальное — чепуха.

— Это Долли помог тебе выбрать имя Дезире?

— Долли? Конечно, нет! Он был против. Он считал, что это далеко не высший класс. Я не всегда прислушиваюсь к Долли, хотя, должна сказать, у него хороший глаз, когда надо угадать победителя. Это было до знакомства с Долли, еще в дни моей борьбы. Я могу рассказать тебе несколько историй.

Я устроилась поудобнее, но не услышала ничего стоящего. Что-то происходило с ней, когда она говорила о прошлом. Словно какие-то ставни захлопывались в ее памяти. Однажды она сказала, что ее жизнь началась в корнуэльской деревне.

— Расскажи, пожалуйста, о Корнуолле, — потребовала я.

Я ждала, затаив дыхание, потому что, стоило мне затронуть интересующий меня вопрос, она переводила разговор на другую тему.

— О, — сказала она, — меня это не устраивало. Я мечтала о Лондоне, будучи еще совсем малышкой. Наша деревенская гостиница стояла вдалеке от оживленных дорог, но время от времени там появлялись приезжие из больших городов. Однажды приехал мужчина из Лондона. Я упросила его рассказать о театрах. Я верила, что наступит день, когда я уеду в Лондон, чтобы попасть в театр…

Она замолчала, и я испугалась, что она начнет говорить о чем-нибудь другом.

— Об этом не могло быть и речи, — сказала она медленно, — я это чувствовала… Все эти воскресные проповеди, если ты знаешь, что я имею в виду…

— Да, да, я знаю.