Дочь кардинала

К сентябрю они все уже вернулись домой, богаче, чем кто-либо из них мечтал: нагруженные серебряными блюдами, драгоценностями, кронами и обещаниями о больших дарах. У короля в сокровищнице оказалось семьдесят пять тысяч крон в качестве платы за перемирие на семь лет и обещание короля Франции платить по пятьдесят тысяч фунтов в год – за каждый год, в который Эдуард не станет предъявлять права на английские земли во Франции. Джордж, герцог Кларенс, который всегда был на стороне брата во время торгов, жадный до легких денег, получил звание доверенного советника и тут же использовал его для опротестования в совете неприлично малого пансиона и тоже стал купаться в роскоши. Единственным недовольным среди всех них, кто вернулся из похода на Францию, и вернулся несравнимо богаче, чем прежде, оказался мой муж. Только он предупреждал Эдуарда о том, что таким способом невозможно победить французского короля, что простой люд Англии решит, что выплаченные ими налоги были растрачены зря, что граждане и джентри[9] в парламенте обернутся против него и обвинят короля в позорном перемирии. Только он умолял Эдуарда не продавать неотъемлемое право вернуть причитающиеся стране земли. Мне кажется, что Ричард вообще один во всей огромной английской армии протестует против этого мирного соглашения. Все остальные заняты подсчитыванием своих прибылей.

– Он знал, что я был против этого, знал, что я настаивал на войне, и все равно французский король дал мне полдюжины охотничьих собак и целое состояние на серебряном блюде! – восклицает Ричард, когда мы находимся в наших личных комнатах, за крепко закрытой дверью, ограждающей нас от любопытных ушей. Слава Богу, что его мать по-прежнему находилась в Фоттерингей и не могла присоединить свой голос к его претензиям к королю.

– Ты принял его дар?

– Конечно. Все остальные приняли, и немало. Уильям Гастингс согласился на две тысячи крон в год. И это еще не все! Эдуард согласился отпустить Маргариту Анжуйскую!

– Освободить королеву?

– Ее больше нельзя называть королевой. Она должна будет отречься от титула и своих притязаний на корону Англии. Да, ее отпустят.

– Но она же не переселится к нам? – Меня охватывает приступ ужаса. – Ричард, я правда не вынесу, если она поселится в одном из наших домов.

И он громко смеется, впервые за все время с возвращения домой.

– Господи, нет, конечно! Она вернется во Францию. Пусть Людовик сам заботится о ней, если она так ему нужна. Они отлично подходят друг другу: оба не ведающие чести, оба жадные, лживые и недостойные занимать свой трон. Если бы я был Эдуардом, я бы без промедлений казнил ее и завоевал его земли. – Он ненадолго задумывается. – Если бы не Эдуард, я бы никогда не согласился на это унизительное перемирие.

– Ты исполнил свой долг, – говорю я, положив руку ему на плечо. – Ты собрал людей, ты вывел их на поле боя.

– У меня такое чувство, будто я брат Каина. Да нет, двух Каинов, которые продали свои права, принадлежащие им по праву рождения, за миску похлебки. Я оказался единственным, кто еще помнит о чести. Они смеялись надо мной, называли глупцом за то, что я говорил о достоинстве. Они говорили, что я живу в мечтах о мире, которого не существует, в то время как они не упускают своего шанса у кормушки. – Он поворачивает голову и целует мое запястье. – Анна, – тихо произносит он.

Я наклоняюсь и целую его шею, за волосами, а когда он сажает меня к себе на колени, то покрываю поцелуями его закрытые глаза, нахмуренные брови и губы. А когда он кладет меня на постель и берет меня, я отдаюсь ему с молитвой о том, чтобы сейчас я зачала еще одного мальчика.

Замок Миддлем, Йоркшир

Лето, 1476 год

Моему сыну, Эдуарду, исполнилось три года, и его выпустили из детской и перестали наряжать в длинные рубахи, решив, что он уже может носить взрослую одежду. Я распоряжаюсь, чтобы портной Ричарда сшил миниатюрные копии его темных красивых костюмов, и сама каждое утро помогаю ему одеваться, продевая ленты сквозь отверстия в рукавах, натягивая высокие сапоги для верховой езды и прося топнуть ножкой. Вскоре его волосы можно будет стричь, но пока каждое утро этого лета я причесываю медового цвета мягкие локоны, укладывая их на белый, обрамляющий лицо воротник, накручиваю их на палец.

Каждый месяц я молюсь о еще одном ребенке, о брате моему сыну или даже о девочке, если на то будет воля Всевышнего. Но проходит месяц за месяцем, кровь за кровью, а я так и не чувствую утреннего недомогания, прекрасного головокружения, говорящего мне о том, что я понесла.