Дочь императора

– Как это мило! – вскричала она, всплеснув руками. – Как ты это умно придумал!.. Как Маргарите понравятся все эти фигурки! Как мил этот барашек с шерстью из жженого сахара!.. А лошадка…

– Перестань, перестань! – прервал Иеклейн нетерпеливо. – Успеешь рассмотреть. Займись прежде стряпней… Ну где же вертел… Ладно… А куропатки?

– Вот они. Их начнут жарить, когда госпожа Гейерсберг и Маргарита придут.

– Конечно… А кабанье жаркое, которое Вильгельму приказано принести?

– Вильгельм ничего не принес.

– Так надо было послать к нему! – крикнул Иеклейн, ударяя с досады кулаком по столу. – Ведь это любимое блюдо Маргариты.

– Почему ты думаешь?

– Она сама сказала это здесь в прошлом году… Я помню… Я и сказал Вильгельму… О, пес проклятый! Будь я проклят, если при первой встрече не намну ему бока, да так, чтобы он помнил всю жизнь.

– Но Иеклейн, может быть бедный малый вовсе не виноват?

– Виноват, – отвечал он резко, – и ты тоже виновата… Ты видела, что не несут кабана, и не могла послать к Вильгельму.

– Я была так занята, что забыла…

– Забыла то, что приятно Маргарите, которая так добра к тебе. Это не рассеянность, это уже просто неблагодарность.

Никакой упрек не мог быть несправедливее и не мог сильнее оскорбить бедную Марианну. Она обожала госпожу Гейерсберг и любила Маргариту с глубокой, почтительной нежностью. Кроме любви Иеклейна, которая была для нее всем, она охотно пожертвовала бы в случае необходимости даже жизнью, чтобы избавить друга своего детства от какого-нибудь огорчения.

– Ты не прав, Иеклейн, – сказала она со слезами на глазах и в голосе. – Мне очень жаль, что я забыла хоть одну вещь, которая может доставить удовольствие Маргарите; но я не виновата, что…

Иеклейн не дослушал ее и подошел к кухонной двери, чтобы посмотреть, кто в зале.

– Фу, – заворчал он, – скоты, как они шумят! Воняет табаком, пивом, водкой!.. Наши гости не вынесут этого; надо всех их вытурить!..

– Зачем? – робко спросила Марианна.

Он пожал плечами.

– Маргарита и ее матушка захотят отдохнуть, – сказал он, – а этот шум хоть кому надоест!

Марианна посмотрела на него с удивлением. Ничто так не противоречило привычкам Иеклейна, как эти слова его. Он никогда не решился бы возбудить неудовольствие своих обыкновенных посетителей из-за того, чтобы не беспокоить заезжих дворян: напротив, когда приезжали господа, он обыкновенно старался подзадорить товарищей и заставить их шуметь вдвое.

– Если дворяне, что остановились наверху, недовольны, – говорил он в таких случаях, – так пусть ищут другую гостиницу. Слава Богу, Яков Рорбах обойдется и без их червонцев!

Удивленный взгляд невесты как будто смутил трактирщика.

– Неужели ты не видишь, что они пьяны, – сказала она с досадой, указывая на семь или восемь крестьян, которые; усевшись вокруг стола, вели самый оживленный разговор.

За другим столом, стоявшим в самом темном углу залы, сидело двое людей, одетых в купеческое или мещанское платье. Нахлобучив на глаза шляпы с широкими полями, они уселись так, что лиц их нельзя было разглядеть, и говорили шепотом. Наконец, в противоположном углу, сидел крестьянин за бутылкой вина. Он сидел, опершись локтями на стол; голова его лежала на руке, и черты его лица невозможно было рассмотреть.

Иеклейн недоумевал, не зная, что делать. Один из крестьян сказал в это время тихо, поднимая свой стакан:

– За возрождение Башмака, друзья, каково бы ни было его новое имя!

Башмак было название первого восстания крестьян против дворянства. Его назвали так, потому что в то время крестьяне имели право носить только башмаки тогда как сапоги и ботинки считались исключительно дворянской обувью.

Иеклейн не расслышал слов старого крестьянина, но очень ясно слышал заявление сочувствия его товарищей, которые подняли крик и застучали стаканами по столу.

– Вы слишком шумите, друзья, – сказал трактирщик, подходя к ним.

– Кто заплатил деньги, – отвечал один из пивших.

– Тот и пей, а стучать не приходится! – перебил Иеклейн, мгновенно выходя из себя.

– У твоего отца слух был что-то не так нежен, любезный друг, – пробормотали другие крестьяне.

– Отец поступал по-своему, а я делаю по-своему. К тому же поздно, вам всем далеко идти, и я советую вам отправиться в путь.

– Поставь-ка нам еще две бутылочки этого дешевенького рюдейсгеймера.

– Нет, я жду приезжих, и вам пора отправляться.

– Мы уйдем, когда захотим, – отвечал несколько подпивший крестьянин. – Ведь у тебя трактир? Стало быть, когда честно расплачиваются…

– Вот новости, – заговорили другие, – мы имеем право оставаться здесь, сколько нам будет угодно, под самым твоим носом, дружок Иеклейн!

– Ну, а я вам говорю, что я здесь хозяин, и что вы сейчас отсюда уйдете! – вскричал взбешенный Иеклейн.

– Не ты ли нас вытолкаешь? – спросил толстый крестьянин, весом по меньшей мере в двести фунтов и по-видимому чрезвычайно сильный.

– Да я, – сказал Иеклейн, – и начну с тебя любезный друг. Отвори дверь, Гертруда, – крикнул он служанке, которая повиновалась, дрожа всем телом.

Марианна хотела вступиться, но это еще больше разозлило Иеклейна.