Дочь Голубых гор

Плоская равнина постепенно перешла в пологие склоны, покрытые густым зеленым руном лесов. Когда склоны стали круче, скифы спешились и пошли вверх, вдоль берега горного ручья, ведя лошадей на поводу. Огромные хвойные деревья устилали землю почти сплошной тенью. «Может быть, поэтому Кажак сказал, что горы темные?» – осенило Эпону.

В первую же ночь, когда они расположились на ночлег, хотя они и находились недалеко от подножья, Эпона почувствовала, что воздух стал иным.

«Я рождена, чтобы жить в горах, – подумала Эпона. – Здесь мне хорошо».

Скифы, однако, не были рождены, чтобы жить в горах. По мере того как они поднимались в Карпаты все выше и выше, идя то вдоль речек, то по звериным тропам, то по тропам, протоптанным звероловами или дровосеками, они становились все беспокойнее и беспокойнее. Они то и дело искоса поглядывали на окружающий лес, часто останавливались и затаив дыхание, с напряженными лицами прислушивались.

В горах уже давно установилась осень, близилась зима с ее серыми небесами и мрачными красками. Проходя мимо причудливо искривленных ветром и льдом хвойных деревьев и дубов, Эпона и четверо скифов остро ощущали разлитый в воздухе пронизывающий холод. Сквозь тонкий слой почвы угрожающе пробивались россыпи острых камней.

Сначала горы, казалось, согревали сердце Эпоны, но в скором времени холодное дыхание Карпат стало леденить и ее грудь.

«Что-то не так», – мелькнуло в голове у Эпоны. Однако она ничего не сказала Кажаку; предводитель скифов был в небывало мрачном настроении, и все избегали заговаривать с ним, опасаясь резкого ответа или даже удара кулаком по лицу. Он не задумываясь бил своих людей, если они имели несчастье навлечь на себя его гнев.

Скифы останавливались на ночной привал раньше, чем на поросших цветами равнинах, разводили костер и всю ночь бережно поддерживали его яркое пламя. По немому уговору они шли вдоль лесных поселений, черпая ободрение в их близости.

Как ни суровы казались на вид эти горы, в них обитали крепкие, привыкшие ко всяким невзгодам люди, охотники и рудокопы. Как и кельты, они превыше всего ценили свою независимость; неутомимые труженики, они противопоставляли свою силу и выносливость тем жестоким испытаниям, которым подвергала их Мать-Земля. По вечерам они сидели вокруг своих домашних очагов и слушали сказания, напоминавшие кельтские.

Кое-кто из них видел проходящих скифов. Но они не приветствовали чужаков, не предлагали им свое гостеприимство, как это сделали бы кельты. Стоя возле своих домов, построенных из камня и дерева, они молча наблюдали за опасливо проходящими по их территории скифами.

Даже здесь, в диких горах, местные обитатели были наслышаны о скифах и не имели никакого желания бросить вызов этим воинам с востока. Зачем их останавливать, пусть себе идут мимо.

Но за скифами внимательно наблюдали. И посылали гонцов в соседние селения, чтобы предупредить об их приближении.

Идя по извилистым тропам, скифы поднимались все выше и выше; они не знали, что о них рассказывают все более страшные истории. Но после того, как покинули равнину, они ощущали неприятное чувство на шеи сзади, где щетинились мелкие волоски. То же чувство испытывали и лошади, и когда их расседлывали, они вели себя беспокойно, не хотели пастись. Выщипав несколько пучков травы, пережившей первые заморозки, они поднимали головы и прислушивались, нервно поводя ушами.

Кто-то их снова преследовал.

По ночам Кажак сидел возле костра, вновь и вновь пробуя подушечкой большого пальца остроту своих стрел, стремясь найти успокоение в форме их смертоносных наконечников.

Но преследующее их существо было неуязвимо для стрел скифов с их трехгранными наконечниками. Так, по крайней мере, утверждали Басл и Дасадас. Они говорили, что не боятся этого существа, хотя и испытывают к нему должное почтение.

Никто из скифов не признавался, что ощущает страх. Если они и испытывают нервное напряжение, то только по вине гор, этих мрачных, как бы глядящих исподлобья Карпат, которые давно уже являются источником зловещих преданий.

Кажак спал с одним открытым глазом; всегда держал оружие под рукой и внимательно прислушивался к ночным звукам, шелесту ветров в соснах, к каким-то шорохам, легкому постукиванию, топоту – характерным признакам жизни. Особенно он настораживался, когда все звуки вдруг смолкали и неестественная тишь ложилась на поляну, где они располагались на ночь. Много дней продолжался тяжелый подъем; они шли вдоль рек и ущелий, стараясь избегать вы– соких вершин, и вот наконец достигли восточного склона Карпат; после того как эта преграда осталась позади, можно было, казалось, ждать, что Кажак будет в лучшем настроении.

Однако его настроение не улучшалось. Он был в еще большей тревоге, чем прежде, окружающая тишина угнетала его еще сильнее. Он открыл глаза и осмотрелся.

Он увидел Басла и Аксинью, они сидели у костра, за ними что-то мелькало среди деревьев.

Кажак присел.