Дочь Голубых гор

– Мне не нравится твое предложение, Меняющий Обличье. Ты хочешь погубить Кажака – нашего гостя? Это означало бы нарушение традиций, которых мы строго придерживаемся. Гость в доме священен.

– Я не притронусь к Кажаку и его людям ни рукой, ни каким-либо оружием. Даю тебе свое слово.

Конечно, если ты друид, то знаешь много способов причинить вред своему противнику, Таранис это хорошо понимал. И, конечно, заманчиво нагнать на скифов такого ужаса, чтобы они бежали, даже не захватив с собой своего золота, – такой богатой добычи в последнее время не получал даже Туторикс, – при этом кельты могут справедливо утверждать, что никто не поднимал на них руку… Таранис запустил пальцы в бороду и задумался.

– Мы должны поступать с большой осторожностью, – сказал он жрецу. – Если в том, что может произойти, заподозрят наш злой умысел, все, кто вел с нами торговлю, начнут избегать Голубые горы. Где мы будем доставать тогда лен и пшеницу… и вино?

Меж тем кто-то уже успел сходить за Окелосом. Он услышал лишь несколько последних слов, но у него уже было свое сложившееся мнение.

– Если бы у нас были быстроногие лошади, на которых мы могли бы разъезжать, как скифы, мы достали бы все, что нам требуется. Мы не зависели бы от привозных товаров.

И вот тогда Кернуннос обратился прямо к Таранису, главный жрец к вождю племени. Момент был торжественный, от того или иного решения могли проистечь самые разнообразные последствия. Если влияние скифов не уничтожить в зародыше, оно может заразить собой все племя, не только такие горячие головы, как Окелос, которым в случае необходимости вполне можно пожертвовать. Это могло привести к полному изменению узора жизни, и тут даже Кернуннос ничего бы не смог поделать.

– Я говорю с вами от имени духов, – протянул нараспев Кернуннос, его голос как будто бы доносился из какой-то глубокой пещеры. Кельты напряженно ждали, что скажет им друид. – Поступи, как я тебе советую, Таранис. Пусть предводитель скифов идет охотиться на оленя; скажи, что он найдет могучего оленя на самой высокой горной лужайке, там, где кончается тропа, ведущая на овечье пастбище… Окелос, ты пойдешь на охоту вместе с ним, будешь его проводником, но помни, что оленя должен убить он, ты понимаешь? После охоты, когда ты вернешься в деревню, ты расскажешь нам – всем – о том, что увидишь. Ясно?

Окелос, сияя от гордости, кивнул. С тех пор как он прошел обряд посвящения в мужчины, главный жрец впервые обратил на него внимание, и он воспринял это как знак раскаяния Кернунноса, который, должно быть, уже жалеет, что не поддержал его на выборах вождя. «Наконец-то он увидел, что я силен и высказываю умные мысли, – сказал себе Окелос. – Если я хорошо справлюсь с этим делом, кто знает, что может случиться».

После этого они быстро договорились с Кажаком об охоте. Предводитель скифов был огорчен тем, что Таранис не сможет сопровождать его: у вождя неожиданно появились срочные дела, но он благодушно отнесся к предложенной ему замене.

– Ты поможешь Кажаку, Кажак будет разделить с тобой оленью печенку, – обещал он Окелосу со свойственной ему щедростью.

Окелос торопливо направился к себе домой за охотничьим копьем в надежде, что ему тоже попадется какая-нибудь дичь, пусть и не такая большая, как олень. Он, правда, никогда не слыхивал, чтобы в том месте, о котором говорил Кернуннос, когда-нибудь водился большой олень, но ведь Меняющий Обличье знает подобные вещи куда лучше.

Меж тем Эпона не отходила от скифских лошадей. Они буквально причаровывали ее. Их тела отличались такой стройностью, такой пропорциональностью сложения, что, казалось, просто созданы для верховой езды; а плавный изгиб их спин так и приглашал усесться на них. Пока скифы беседовали с Таранисом и старейшинами, Эпона рвала пучки травы и кормила лошадей с рук, одновременно она ласково разговаривала с животными, стараясь подружиться с их духами.

К тому же это помогало отвлечься от мыслей о наступающем полнолунии.

Она увидела возвращавшегося с базарной площади Гоиббана и почти тотчас же заметила Кернунноса; пригнувшись к земле, он пробежал между двумя хижинами и направился к ближайшей сосновой роще, что высилась над селением. За этими соснами начиналась тропа, которая вела к высоким горным пастбищам.

Как только жрец скрылся из виду, Эпона почувствовала, что может дышать свободнее. Тревога, весь день висевшая над ней, точно серое облако, улетучилась, и она ощутила прилив уверенности. У нее никогда не будет лучшей возможности.

Она пригладила волосы, поправила платье, покусала губы, чтобы они казались как можно алее, и расправила плечи, выставляя вперед молодые грудки.

Теперь или никогда.

Эпона сгорала от нетерпения поскорее узнать, что же скажет Гоиббан, и одновременно старалась оттянуть момент встречи с ним, поэтому она пошла к кузне медленно.