Дочь Голубых гор

Крылья его ноздрей походили округлыми очертаниями на любимую брошь Ригантоны. Волосы темно-каштановые, загорелая кожа выдублена солнцем и ветром, лишь вокруг век, в косых морщинках, она была белая, как у Эпоны. Глаза – такие же темные и живые, как у его коня; в них светился недюжинный ум.

В этот миг к ним присоединился Кернуннос; его появление вызволило Эпону из затруднительного положения. Чтобы произвести должное впечатление на иноземцев, главный жрец облачился в свои парадные одежды. Его худое тело облегала мантия из волчьих шкур; шкуры были цельные, с висящими мордами и хвостами, с выкрашенными в красный цвет пустыми глазницами. Длину его рук подчеркивали браслеты из раковин, привезенных с берегов отдаленного моря царя Эгея.[3] Над его головой ветвились рога большого оленя.

В других местах принято кланяться шаманам, но так как сами кельты никому не кланяются, Кажак стоял прямо, с удовольствием соблюдая местный обычай. Перед ним, очевидно, была важная особа, к тому же мужчина. Он испытывал замешательство, разговаривая с посторонней женщиной, не своей женой, но таков, видимо, еще один местный обычай. Просто невероятно, но эти кельтские женщины ведут себя так, словно у них есть свое определенное положение в обществе.

Кажак с облегчением повернулся к Кернунносу.

– Кажется, нам обещали приносить вино, – заметил он чисто по-мужски.

Однако Кернуннос не мог ответить ему сразу. Ритуал требовал, чтобы он прежде всего призвал на гостей благословение духов, представился сам как их посланник и представил скифов тем незримым силам, которые правят в здешних местах. Кажак терпеливо ждал, тем временем трое его спутников треножили своих лошадей, предоставив совершить утомительные для них формальности Кажаку.

Когда Кернуннос сказал все, что полагается говорить в таких случаях, он подошел к двери дома для гостей и позвонил колокольчиком, предупреждая духов внутри о прибытии чужеземцев. Затем он отступил в сторону, пропуская скифов.

Кажак замешкался. Трое остальных неподвижно стояли за его спиной. Кельты, собравшиеся перед домом, с удивлением смотрели на них, перешептываясь.

Отказ войти в дом для гостей считался грубым оскорблением; Туторикс, разговаривая в семейном кругу, всегда подчеркивал это. Эпона все еще чувствовала себя обязанной блюсти его честь. Она подошла к Кажаку вплотную, лицом к лицу, так, чтобы он не мог отвести от нее свой взгляд. Она чувствовала его крайнее замешательство, хотя и не могла понять его причину, и попыталась успокоить его ласковой улыбкой.

– Мы предлагаем вам все лучшее, что у нас есть, – произнесла она спокойным твердым голосом. – Примите же то, что мы вам хотим дать.

В глазах Кажака все еще оставалось сомнение.

– Заходить в чужой дом неблагоразумно, – сказал он, обращаясь скорее к ней, нежели к Кернунносу или другим стоявшим вокруг него людям.

– Это не западня, – сказала Эпона. – Это дом.

– В деревянные дома кладут мертвецов, – объяснил Кажак. – Живые люди должны жить под открытым небом.

Ей было все легче и легче понимать его. Он говорил медленно, произнося с непривычной напевностью знакомые кельтские слова, но ее ухо уловило ритм его речи, и она ответила, подражая его музыкальному выговору.

– Но у нас все люди спокойно, ничего не боясь, ночуют в деревянных домах, – сказала она. – Мы не причиняем никакого зла гостям. Мы почитаем гостей.

У нее было такое впечатление, будто она пытается завоевать доверие животного, великолепного дикого животного. Скиф был очень мускулист, не уступал силой никому из кельтов, разве что Гоиббану; и одежда не скрадывала его природной гибкости и стройности. Двигался он мягко, точно горный кот, и даже когда стоял на месте, производил впечатление человека очень сильного и ловкого.

И все же он продолжал колебаться. Не раздумывая, без какой-либо подсказки духов, Эпона положила свою ладонь на его руку. В третий раз их глаза встретились.

И тогда вдруг, с видом отчаянного смельчака, скиф расправил плечи и вошел в дом.

Его спутники, однако, остановились возле двери, не желая доверить себя четырем стенам, но надеясь, что им поднесут обещанного вина.

Кажак ходил по дому, подозрительно оглядывая все, но ни к чему не притрагиваясь. Эпона позаботилась, чтобы у гостей была свежая питьевая вода в бронзовой гидрии, и послала женщину с факелом, чтобы та растопила очаг. В скором времени дом наполнился золотистыми отблесками огня и теплом; женщины принесли хлеб в корзинах и сыр на блюдах.

И все же Кажак никак не успокаивался. Он так и не сел на ложе, предпочитая стоять у открытой двери, где он мог видеть своих так и не вошедших в дом людей. Когда Сирона принесла большой кратер,[4] полный вином, он жестом показал, чтобы сперва угостили этим напитком его спутников. Только потом выпил сам.

– Хорошее вино, – одобрительно сказал он Эпоне. Это было первое признание ее стараний оказать гостям должный прием, и она почувствовала, что одержала небольшую победу.

Об омовении Эпона больше не упоминала.