Дочь генерального секретаря

- Почему?

- Глумление, говорят...

Тогда она уже была с животом, и дома, отключая сознание, рисовала девочек-подростков - пока французские фломастеры не пересохли.

Коммунизм.

Москва.

Зима.

Жизнь спустя, созерцая из окна тощенькие кипарисы по ту сторону бетонной стены, она задает себе вопрос:

"Неужели все это было?"

Занавесившись от блеска проливного дождя и завернувшись в одеяла, изнуренные любовью и голодные, они сидели перед телевизором. Дрянь, фанерный ящик с маленьким экраном, который Александр, дитя эпохи дотелевизионной, никогда не включал - тем более, что вместо тумблера был штырь. Но Инеc подобрала ключ - прямо на улице. Обыкновенный детский, для заводных игрушек.

Фильм назывался "Ленин в Октябре", но главным в Октябре был Сталин, а полудохлая телетруба, размывавшая образы 1937, превращала все это в чистый мазохизм, которому до послепраздников альтернативы не было.

Как вдруг стучат.

Телеграмма.

- Padre!..

Ливень, ажиотаж.

Пойманное на выезде из Спутника у свалки такси не решилось въехать под козырек гостиницы на пандус, который только что освободил огромный лимузин с пуленепробиваемыми черными стеклами.

- Вам помочь, молодые люди?

- Я к отцу.

- Работает у нас в Системе?

- Живет.

- Прошу вас...

Лифт.

Второй этаж. Бесшумный ковер, редкие двери. Перед последней сияет пара мужских туфель со стертым золотом ярлыков.

Она входит без стука:

- Padre?

Из-за синего занавеса сильный, усталый, сердечный голос:

- Ss-i...

Инеc уходит за занавес, тогда как советский ее избранник, отмечая на своем лице улыбку растроганности по поводу проявления общечеловеческих чувств в испанском варианте, регистрирует детали сладкой жизни "наверху": элегантный чемодан со знакомой биркой Air France, шелковый галстук "в крапинку", переброшенный через пиджак висящего на стуле пиджака, минеральную воду "Боржоми", отличающуюся от той, которую он видел, аккуратностью ярлыков, тавтологию в названии "Ситро лимонное", которого в продаже он не видел, никелированную открывалку, окурок американской сигареты в хрустальной пепельнице и три билета во Дворец съездов на праздничный концерт.

- Алехандро?..

Седой, смуглый, могучий, полный жизни родственник, которого (как это принято среди испанцев) он не решается "на ты", босой и в шелковых кальсонах, приобнимая, шлепает по лопатке:

- Кэ таль, Алехандро?

- Живем...

Его за это одобряют:

- Бьен!

Инеc завязывает отцу галстук.

По осевым линиям столицы они едут на "Чайке" из гаража ЦК КПСС, что для Александра незабываемый опыт приобщения: целая комната с диваном и занавесками, перед которой постовые милиционеры, выпуская прицепленные к запястьям регулировочные палки, берут под козырек.

Кремль.

Александр еще не был. Пять лет живущий столичной жизнью, впервые, и сразу на "Чайке", въезжает он за эти стены - пустые внутренние площади, ели, соборы, башни...

Дворец съездов освещен.

За стеклом в пилонах, воспетых архитектурно чутким Вознесенским, муравейник. Белый мрамор фойе. Гигантский зал, в центре портальной арки которого на красном луче левый профиль, лысый и с эспаньолкой - при могучем срубе шеи. Ансамбли песни и пляски - от каждой "республики" по одному. Высыпающие на сцену пестрыми сотнями. Изнурительно-помпезная скука, от которой в антракте они сбегают, пока ресторан не забили более дисциплинированные зрители.

В предположении, что шоферу по-французски подслушивать не положено, она говорит:

- Nul*.

* Ничтожно (фр.)

На что Висенте отвечает, и возможно, искренне, что "Танец с саблями" всегда ему нравился.

Как советский, Александр держит язык за зубами. Потому что, как советский, думает при этом грубо и однозначно. Блевотина.

- Не одни мы умные, - говорит Висенте, входя в ресторан, где изысканно и одиноко питает себя персонаж с гофрированной прической.

Инеc не знает, кто это, но Александр в поисках работы заглядывает и в газетные щиты:

- Уругвайский генсек.

- Живет, правда, в Москве. На Старой площади товарищи мне рассказывали анекдот...

- Наверно, похабный, - говорит Инеc.

- В какую эпоху мы живем?

- По-моему в гнусную.

- А объективно?

- В брежневскую, - решается и Александр. - "Зрелого социализма".

- Сначала был матриархат, потом патриархат, а сейчас, сказали мне, секретариат. Выбирайте, - и Висенте открывает меню. На пяти языках, не исключая и русский, но Александр чувствует себя, как за границей. Как в чужой стране. Чтобы вернуться, позарез необходима рюмка водки, но он знает, что лед под ними тонкий. По пути его предупредили. Никаких телодвижений.

- У вас даже есть испанское?

Нагловато-красивая соотечественница Александра с кружевной наколкой в волосах советует лучше французское. Тень набегает на лицо Висенте:

- Я бы предпочел "Риоха".