Дочь есть дочь

Она продолжала улыбаться, представив себе эту перспективу, но холод не покидал ее. Если бы только Патрик был жив. В ее душе снова заговорил смолкнувший было голос отчаяния. Все это произошло давно – Сэре тогда едва минуло три года – так давно, что боль утраты давно утихла, горе забылось. Она могла уже спокойно, без мук вспоминать о Патрике, своем молодом пылком муже, которого она так горячо любила. Все это осталось в далеком-далеком прошлом.

Но сегодня старая рана словно открылась заново. Будь Патрик жив, Сэра могла бы уехать куда угодно – хоть ненадолго в Швейцарию кататься на лыжах, хоть навсегда, к мужу и детям. А они с Патриком жили бы вместе, вместе старели, вместе принимали удары и подарки судьбы. Она не была бы одна…

Энн Прентис вышла на привокзальную площадь и смешалась с толпой прохожих. «Какой зловещий вид у этих красных автобусов, – подумала она. Выстроились в ряд, словно чудовища у кормушки». На миг ей померещилось, будто это – фантастические существа, ведущие самостоятельную жизнь и, быть может, ненавидящие собственного создателя – Человека.

Какая суетливая, шумливая толпа, все куда-то уходят, приходят, спешат, бегут, смеются, жалуются, встречаются и расстаются.

И ледяная боль одиночества снова сжала ей сердце.

«Сэра вовремя уехала, – подумала она. – А то я уже начинаю чересчур от нее зависеть! Из-за этого, по-моему, и она волей-неволей попадает в зависимость от меня. Жаль.

Не нужно цепляться за молодых и мешать им жить по-своему. Это безнравственно, да, да, именно безнравственно».

Надо стушеваться, отступить в тень – пусть у Сэры будут собственные планы и собственные друзья.

Тут Энн не могла не улыбнуться – на самом деле у Сэры и так хватает и друзей и планов. Уверенная в себе, веселая, девочка живет в свое удовольствие. Мать она обожает, но относится к ней с ласковой снисходительностью, как к человеку, который просто в силу своего возраста не способен понимать ее жизнь, а тем более принимать в ней участие.

Возраст матери – сорок один год – представлялся Сэре весьма преклонным, тогда как сама Энн не без усилия могла думать о себе как о женщине средних лет. Не то чтобы она молодилась, отнюдь: макияжем она почти не пользовалась, а в ее стиле одеваться до сих пор ощущалось нечто от провинциальной домохозяйки: аккуратные жакеты с юбкой и непременной ниткой натурального жемчуга на шее.

«И что это мне в голову лезут всякие глупости», – вздохнула Энн. И уже вслух добавила, обращаясь к самой себе:

«Наверное, потому, что я только что проводила Сэру».

Как говорят французы? Partir, c'est mourrir un peu.[2]

Это правда… Сэра, унесенная вдаль важно пыхтящим поездом, на какое-то время перестала существовать для матери. «А я умерла для нее, подумала Энн. – Странная вещь – расстояние. Разделенность пространством…»

У Сэры будет одна жизнь, а у нее, Энн, – другая. Своя жизнь.

Внутренний холод, который Энн ощущала последние несколько минут, отступил перед довольно приятной мыслью. Теперь можно будет утром вставать когда заблагорассудится, делать что захочется, по-своему строить день.

Можно, например, улечься в постель пораньше, поставив на тумбочку поднос с едой, можно отправиться в театр или в кино. А то сесть в поезд, уехать за город и бродить, бродить по прозрачным уже лесам, любуясь синевой неба, сквозь затейливые переплетения голых ветвей.

Все это, разумеется, можно делать и в другое время.

Но когда двое близких людей живут вместе, один поневоле подстраивается под другого. А кроме того, Энн радовалась каждому шумному приходу и уходу Сэры.

Разумеется, быть матерью – чудо. Как бы снова проживаешь свою молодость, только без свойственных этой поре страданий, что личное в жизни на самом деле пустяки, можно позволить себе снисходительную улыбку по поводу очередных терзаний.

«Нет, мама, – горячилась Сэра. – Это страшно серьезно. Не смейся, пожалуйста. У Нади все будущее поставлено на карту!»

Но за сорок один год Энн неоднократно имела случай убедиться в том, что «все будущее» очень редко бывает поставленным на карту. Жизнь намного устойчивее и прочнее, чем принято считать.

Работая во время войны в полевом госпитале, Энн впервые осознала, какое огромное значение имеют для человека всевозможные жизненные мелочи. Мелкая зависть или ревность, пустяковые удовольствия, тесный воротник, натирающий шею, гвоздь в ботинке – все это представлялось тогда куда более важным, чем то, что тебя в любой момент могут убить. Казалось бы, мысль об этом должна своей значительностью вытеснить все остальное, но нет, к ней быстро привыкали, а вот какие-то вроде бы пустяки продолжали волновать, быть может, даже тем сильнее, что подсознательно все-таки понимаешь – жить тебе, возможно, осталось недолго. Там же, на войне, она начала осознавать, сколь противоречив по своей натуре человек и сколь ошибочно деление людей на «плохих» и «хороших», которым она прежде грешила в силу юного максимализма. Ей, например, довелось стать свидетельницей того, как один человек, рискуя жизнью, спас другого, а вскоре попался на мелкой краже у того же спасенного.