Дочь болотного царя

Я с трудом встаю, опираясь на ствол дерева. Делаю первые шаги. Отец и дочь. Снова вместе.

24 Хижина

Одно могло усмирить Хельгу. Это были вечерние сумерки. В этот час она становилась тихой и задумчивой, позволяла себе принимать советы и подчиняться. И как будто некое тайное чувство влекло ее к матери.

Жена викинга сажала ее к себе на колени и забывала об уродстве девочки, как только заглядывала в ее печальные глаза.

– Я бы желала, чтобы ты всегда оставалась моим немым лягушонком, ибо ты становишься ужаснее, когда тебя облекает красота. Но ни разу еще мой муж и господин не слышал из уст моих, сколь велики были страдания, постигшие меня по твоей милости. Сердце мое полно жалости к тебе.

Уродливая жаба задрожала, как если бы эти слова затронули невидимую струну, соединявшую душу с телом. И крупные слезы выступили у нее на глазах.

Ганс Христиан Андерсен.

Дочь болотного царя

Весь остаток дня я думала о мужчине в дровяном сарае. Мне было интересно, что именно он собирался поведать о моих родителях, чего я не знала. Должно быть, это было что-то важное, потому что отец избил его только за намерение это рассказать. Я много раз хотела пробраться в сарай и расспросить его, но отец все время находился рядом с домом: таскал воду, рубил дрова и точил пилу.

Я весь день провела дома. Без сомнения, это был самый длинный, скучный и бессмысленный день в моей жизни. Хуже, чем тот день, когда отец заставил меня помогать маме варить желе. Я не желала ухаживать за ней, хоть и жалела ее из-за сломанной руки. Мне хотелось проверить силки, лунки для подледного лова, охотиться на оленей вместе с отцом, хоть я и злилась на него за то, что он сломал маме руку, – что угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах. У меня было такое чувство, что я наказана, хоть и не совершила ничего дурного.

Даже несмотря на это, я делала все, что мне говорили родители, с радостью и без возражений, в надежде, что все вернется на круги своя. Я мыла тарелки, подметала полы, рубила топором куски замороженной оленины и выкладывала их на печи, чтобы они оттаяли, следуя инструкциям мамы. Я готовила для нее чай из тысячелистника всякий раз, когда она просила, принесла ей остатки кроличьего супа на обед. Помогла ей сесть, чтобы она могла поесть и попить, принесла из кухни горшок, чтобы она пописала в него, и вынесла его потом в туалет. Отец говорил, что чай из тысячелистника останавливает кровь, но он, похоже, не помогал. Кухонное полотенце, которым отец перевязал ее сломанную руку, все покрылось пятнами, засохшими и свежими. Как и простыни. Я выстирала бы их, если бы умела.

Я и правда не осознавала, сколько работы по дому лежит на маме, пока мне не пришлось выполнять ее самой. Я стояла на табуретке, склонившись над плитой, и пыталась понять, можно ли есть оленину, которую я готовила на ужин. («Воткни в мясо вилку и представь, что вилка – это твои зубы», – сказала мама, когда я спросила, как выяснить, готово ли мясо.) Вдруг отец открыл заднюю дверь и просунул голову внутрь.

– Пойдем, – сказал он.

Я сдвинула кастрюлю с печки и с радостью натянула зимнюю одежду. Уже почти стемнело. День был солнечным и ярким, но теперь сгустились тучи, и температура падала, а ветер поднялся такой, словно вот-вот должен был пойти снег. Я глубоко вдохнула морозный воздух. Чувствовала я себя, как заключенный, которого выпустили из тюрьмы, или зверь в зоопарке, вырвавшийся из клетки после целой жизни, проведенной в неволе. Я шла за отцом по двору и всячески старалась не подпрыгивать на ходу.

Отец нес в руке свой любимый нож, семидюймовый «кабар» с лезвием из углеродистой стали, с рукояткой, обернутой кожей, – такие носили морские пехотинцы США во время Второй мировой войны, а этот достался ему, когда он служил в армии. Нож «кабар» представлял собой превосходное боевое оружие, но им можно было также открывать консервные банки, резать дерево или проволоку, хотя я все же отдавала предпочтение своему «боуи».

А затем я поняла, что мы идем к дровяному сараю. Шрамы у меня на предплечье заныли. Я не знала, что отец хотел сделать с этим человеком, но догадывалась.