ДОЧЬ

— Вячеслав Рудольфович, — говорю я, — трудно верить заместителю председателя ГПУ, когда вопрос касается политических, но я пришла к вам сегодня с полным доверием, и я верю, что вы мне ответите тем же.

— Гм… Почему же это нам трудно верить?

Глаза мои встретились с маленькими хитрыми глазками поляка.

— А что если бы я просила вас помиловать человека, участвовавшего в белом движении?

— Многое зависит от того, кто он, где он сейчас, чем занимается!

Жесткие глаза кололи, гипнотизировали.

— Представьте себе, что этот человек далеко, скрывается под чужим именем, но хочет легализироваться…

— Весьма возможно, что мы пойдем ему навстречу… если он надежный, если мы узнаем, что он искренно раскаялся в своей контрреволюционной деятельности. Но ведь для этого я должен знать!

И чем сильнее сверлили острые глаза, стараясь внушить, напугать, тем сильнее росло во мне внутреннее противодействие. Напряжение дошло до крайних пределов.

— Я вам ничего не скажу, даже если бы вы арестовали, пытали меня, пока вы не дадите мне честное слово, что вы этого человека не тронете, если я назову его вам.

— А чем он занимается? Где он сейчас?

Я молчала. Допрос продолжался около часа. Наконец я встала, собираясь уходить.

— Подождите!

Менжинский с минуту колебался.

— Он активно участвовал, сражался против Красной Армии?

— Нет.

— Извольте, я даю вам слово, что я его не трону.

— Не посадите в тюрьму, не сошлете, не казните?

— Нет.

Я назвала фамилию писателя. Менжинский эту фамилию знал.

— Где он?

— В Москве.

— Скажите ему, чтобы он завтра ко мне явился.

— Хорошо.

Он написал пропуск и подал мне.

Менжинский сдержал слово. Писатель получил бумаги, остался жить в Москве и стал заниматься своей литературной деятельностью.

«РЕЛИГИЯ — ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА»

Мы все — дети, музейные работники, учителя, крестьяне — жили двойной жизнью годами. Одна жизнь — официальная, в угоду правительству, другая — своя, которая попиралась и которую мы скрывали в глубине своего существа. Даже дети научились фальшивить.

Учитель обществоведения, по долгу своей службы, на собраниях в совете, в школе, на митингах, днем громил религию, кощунствовал, а ночью пел молитвы.

Чтобы забыться, заглушить в себе голос, подсознательно поющий молитвы, учитель все с большим и большим жаром отдается работе и в горячке деятельности сам не замечает того, что он все больше и больше подлаживается и теряет то свое настоящее, что было в нем. Он с подобострастной улыбкой встречает ничтожного комсомольца или члена партии, лебезит перед ним, и в своей угодливости, в безумном страхе перед возможностью преследования, потери должности, он все больше и больше становится ничтожеством.

В первой ступени ребятам не хочется петь «Интернационал», и они упрекают учительницу за то, что она заставила их это делать. Во второй ступени, на вопрос заместителя наркома по просвещению Эпштейна, ходят ли они в церковь, ребята разражаются бурным смехом, а вместе с тем я почти уверена, что многие из них ходили в церковь и изводили учителей вопросами о вере, Боге и т. п.

В школе были убежденные атеисты, но были и верующие. Каким–то чутьем ребята угадывали, кто из них верит в Бога, и они нередко ставили учителей в трудные положения.

Помню, однажды, во время одного из своих посещений телятеньской школы первой ступени, я услыхала страшный шум в третьей группе. Я вошла. Среди класса стоял совершенно растерянный учитель, Петр Николаевич Галкин. Ученики же кричали, требовали…

— Александра Львовна, как хорошо, что вы пришли! — сказал учитель. — Пожалуйста, скажите им, есть ли Бог или нет.

— Ну конечно, есть, ребята! — сказала я.

— Ну, что мы ему говорили! — загалдели вдруг ребята. — А вот он, — и один из мальчиков указал на пионера с красной повязкой вокруг шеи, — говорит, что Бога нет!

И опять поднялся страшный шум.

— Нам товарищ Ковалев все растолковал! — кричал пионер. — Только буржуи верят в Бога, а попы нарочно затемняют народ и потом грабят его.

Я вышла из класса через час.

Ребятам все надо было знать: верю ли я по–православному? как верил мой отец? все ли попы жадные? верю ли я в будущую жизнь?

Учитель был смущен. Он проводил меня по коридору.

— Ничего это, Александра Львовна? Вы так смело говорили?!

— Не знаю.

Да по правде сказать, мне было все равно. Ну закроют школу, выгонят. Может быть, это и лучше. В ушах звенели возбужденные детские голоса, я видела их горящие, любопытные глазенки, я сознавала, что своим трусливым молчанием мы лишали их самого главного.

— Так куда же заезжал Гоголь, ребята? — спросила учительница литературы у старшей выпускной группы. — Ну, путешествовал он по Европе, а затем, куда же он ездил?

Молчание.

— Он заезжал в Палестину. Вы же знаете Палестину? Чем она знаменита?

Опять молчание.

— Ну, кто же жил в Палестине?

— А кто его знает, святой какой–то, как его… Имени Христа никто «не знал».