ДОЧЬ

Кричали мужчины, женщины плакали, ничего не помогало: солдаты безжалостно кидали мешки на платформу. Люди бежали за солдатами, все еще надеясь получить свое добро обратно.

— Христа ради, товарищи, отдайте мне мой хлеб! Больная жена, дети у меня в Серпухове, две недели за хлебом проездил. Погляди на меня — замучился, обносился, отощал, обовшивел весь. Думал — приеду, хоть семью от голодной смерти спасу… Сжальтесь, товарищи!..

— Свиньи, собаки проклятые! Сатанинское отродье! — кричал другой. — Разорили, сволочи!

— Но помните, не пройдет вам это даром! Не избежать вам суда Господня! Скоты бездушные!..

— Аль в тюрьму захотел?! — гаркнул на него солдат. — Сейчас арестую.

Я сидела на своем мешке с мукой и наблюдала. Чемодан и другой мешок лежали возле меня. Солдат штыком стал разрывать уголь вокруг меня.

— Не трудитесь, товарищ, — говорю, — я ничего не прятала, здесь все.

— Что везете, гражданка?

— Муку, крупу, картошку и сало.

— На продажу?

— Нет, для себя.

— А ну ее к черту! — обругал солдат неизвестно кого и отвернулся. Я была спасена. Правда, были еще реквизиционные отряды в Москве, в центральном багажном отделении, но пассажиры надеялись, что поезд остановится, не доезжая до Москвы.

Я безумно устала, клонило ко сну.

Я достала из чемодана несколько копий «Известий», которыми были переложены мои вещи, расстелила их на уголь, подложила мешок с мукой под голову и крепко заснула. Когда я проснулась, было уже утро. Я вынула из сумки маленькое зеркало, чтобы пригладить волосы. О, ужас, руки, лицо были черные, как у трубочиста. Но это было не важно, важно было то, что мы подъезжали к Москве.

БРИЛЛИАНТЫ

Ночь. В квартире холод. Надымила проклятая лилипутка. Немалым усилием заставила себя умыться на ночь: в ванной комнате не больше двух градусов тепла, может быть, и мороз…

Я в постели. Тяжело от одеял: шерстяных, ватных, байковых — всяких. Сверх всего наваливаю еще завезенную из деревни чуйку. По телу начинает разливаться благодатное тепло, только ноги холодные, как лед.

Я вытягиваю руки из–под тяжести своих покрывал, тушу свет и почти в ту же секунду засыпаю.

Бум! Бум! Бац. Я в ужасе просыпаюсь. Что это? — Дверь парадного сотрясается от ударов. Звонка, разумеется, у меня нет, их сейчас нет ни в одной порядочной квартире.

— Отоприте! Эй! Отоприте, вам говорят! — слышатся возбужденные голоса.

Блаженное тепло нарушено. Внутри опять задрожало, не то от холода, не то еще от чего–то.

— Отпирайте же скорей! Это я — председатель домкома!

— Сейчас!

Привычным движением ноги сразу попадаю в валенки, на ходу натягиваю на себя халат, второй рукав вывернулся и никак не хочет надеваться.

— Черт! Черт! Черт возьми!

Я не знаю, кого я ругаю — рукав, холод, тех, кто в такой поздний час ломится в дверь.

— Кто это? Что вам от меня надо? Ведь уже двенадцать!

— Обыск! — и председатель домкома с поднятым воротником пальто, ежась и часто мигая, втискивается в переднюю.

— Ордер есть? — спрашиваю у кожаных курток, сразу заполнивших маленькую переднюю.

— Есть!.. — Председатель старается не смотреть на меня.

Ордер не только на обыск, но и на арест.

И вот я стою в темном переулке с наскоро собранным чемоданом. Тихо, кругом ни души. Молча суетятся вокруг автомобиля кожаные куртки, резко и гулко рычит машина.

— Ну, полезайте, что ли!

Я невольно дергаюсь в сторону, оглядываюсь. Знакомое чувство ужаса охватывает меня. Дрожь передается в колени, в нижнюю челюсть, стучат зубы… Вспоминается обстрел на фронте. Тоже бежать было некуда, спасение одно: скорее вызвать в душе то, что помогало тогда. Только оно одно может унять толчки сердца, ломающую все тело дрожь! И пока машина мчится по пустым улицам к Лубянке, мысли со страшной быстротой проносятся в голове, и не знаю, от быстрого ли движения, или оттого, что удалось вызвать то самое чувство, которое, как броня, защищает от страха тюрьмы, смерти, я успокаиваюсь. Меня впихивают в камеру, щелкает за мной затвор, я нащупываю в полутемноте жесткие нары, ложусь и засыпаю, как убитая.

— Гражданка, вставайте умываться! Кипяток принесли!

Открываю глаза. В камере с окном, загороженным соседней стеной, почти так же темно, как ночью. Рядом со мной, сидя с ногами на койке, тяжело дыша и охая, что–то искала в корзине полная пожилая женщина; в другом углу весело щебетали три очень похожие друг на друга молодые, со светлыми волосами девушки.

— Латышки, — шепнула мне полная женщина, — за спекуляцию попали.

— А вы за что?

Она подозрительно посмотрела на меня.

— Да сама не знаю… такое дело вышло, ну да это долго рассказывать…

Но она была болтлива, и желание поделиться с кем–нибудь своим горем распирало ее.

Сначала она косилась на латышек, старалась говорить шепотом, но они не обращали на нас внимания и болтали по–своему, должно быть, о драгоценностях, которыми спекулировали, так как беспрестанно слышалось слово «карат».

— Чекистки, — снова шепнула мне соседка, — они скоро выпорхнут отсюда.