ДОЧЬ

Как знать, что в конце концов получилось бы из Саши, с ее затаенными обидами, ожесточенностью, чувством какой–то своей ущербности, если б рядом не оказался отец — чуткий, тактичный, нашедший к ней ключ. Поначалу он не очень замечал девочку, лишь когда она вышла из младенческого возраста, начал приближать к себе, и в дневнике замелькали записи: «Ходил с Сашей за грибами. Очень приятно», «Нынче ходил в другой раз с Сашей за орехами» (т. 52, с. 96). По мере того как дочь взрослела, между отцом и нею все чаще и чаще происходили уединенные беседы, серьезные, содержательные. Его влияние помогало Саше смягчать свой характер. Вот пометы в дневнике: «Сейчас Саша грубо сказала. Я огорчился, а потом постарался вызвать любовь, и все прошло», «Вчера огорчила Саша, и до сих пор тяжело, потому что не соберусь поговорить с ней» (т. 54, с. 73, 267). А те «хорошие» разговоры, которые писатель вел с дочерью в пору ее превращения из подростка в зрелого самостоятельного человека, исцелили ее израненную душу, заронили в нее зерна добра, веру в его гуманистические христианские идеалы, готовность к служению людям, милосердию.

С 1901 года начинается «служение» дочери писателю. Она делается его помощником: освоив машинопись и стенографию, берет на себя копирование его автографов, разбор почты, по его поручению отвечает на многочисленные письма. «Переписывать рукописи отца, — признавалась Александра Львовна, — было любимое мое занятие, особенно когда он писал художественное. Я могла сидеть ночи напролет, когда у него была спешная работа»[5].

Толстой ценил секретарскую деятельность Саши. И все же гораздо дороже ему была их духовная близость, сердечная любовь и доверие, скрашивающее его каждодневное существование в доме, где весь порядок воспринимался им как неправедный и абсурдный. «Саша уехала, — пометил он в дневнике 14 апреля 1910 года, в день ее отъезда в Крым для лечения. — … И люблю ее, недостает она мне, — не для дела, а по душе» (т. 58, с. 38), а в письме сознался: «Так близка ты моему сердцу… что не могу не писать тебе каждый день» (т. 81, с. 247). Часто, очень часто шли из Ясной Поляны в Ялту теплые отцовские послания. Иногда Толстой даже корил себя «за грех исключительной любви» (т. 8.1, с. 230) к младшей дочери.

Увы, их отношения отнюдь не были идиллическими. Нетерпимый, взрывчатый характер Саши иногда проявлялся в бестактных выходках, ранящих старого больного писателя, и без того измученного тяжбой жены с ненавистным ей Чертковым. Он очень болезненно относился к необдуманным поступкам и словам дочери, и между ними происходили бурные сцены с объяснениями и упреками, обычно заканчивавшиеся примирением. Об одной из них, вероятно, самой горькой, рассказала в своих воспоминаниях Александра Львовна: «Не нужно мне твоей стенографии, не нужно, — вдруг со слезами в голосе как–то глухо сказал отец и, упав на ручку кресла, заплакал».

Она многажды слышала от отца: «Мне нужна твоя любовь». И он ее сполна получил. Не случайно младшая дочь, единственная из близких, была посвящена в тайну его «ухода», помогла в спешных сборах ночью 28 октября 1910 года, знала о его местопребывании, по его зову приехала в Шамордино и вместе с ним проделала крестный путь до Астапово. Все дни и ночи смертной болезни отца Саша находилась возле него, ухаживала за ним и, переходя от надежды к отчаянию, всячески стремилась предотвратить роковой исход.

Потеря того, кто был для нее большим другом, учителем, наставником, явилась для нее огромным горем. Она словно потеряла почву под ногами. «Годы после смерти отца и до объявления войны были самыми тяжелыми в моей жизни. При нем — у меня не было своей жизни, интересов. Все серьезное, настоящее было связано с ним. И когда он ушел — осталась зияющая пустота, заполнить которую я не могла и не умела», — такие невеселые думы владели ею в ту пору. К тому же удручал разлад с близкими: вынесенный на страницы газет спор с матерью за право владеть автографами Толстого, сданными ею в 1892 году на хранение в Румянцевский музей, закончившийся только в ноябре 1914 года в пользу Софьи Андреевны, разрыв с Чертковым, к которому была ранее расположена, а ныне распознала в нем много вероломного, эгоистического, и наконец, одиночество в семье, не сочувствовавшей ее действиям и воззрениям.

Выход из личной драмы принесло бедствие всенародное. Разразилась война, и Александра Львовна поняла, что ее место там, где льется кровь, страждут люди, которым она нужна. «Сидеть дома сложа руки было немыслимо… Я не могла сидеть дома, я должна была участвовать в общей беде», «Я решила идти сестрой милосердия», — так объясняет она сделанный ею выбор.