Дочь

Поймите меня правильно: я не разлюбила его, эта боль рождалась в сердце, боль от того, что он здесь, рядом со мной. Я думаю, он чувствовал то же, что и я. Это была беда, потому что я не могла переносить ничьих прикосновений, а тут он, собственной персоной, но на самом деле именно то, что я с ним увиделась, пробудило меня к жизни. В ту пору я хотела одного: забыть. Работать, забывать, жить — разные слова, обозначающие одно и то же. Пробуждение Лизы, которую он знал, принесло боль и пробило защиту, которой я себя окружила. Я словно заново родилась, понимаете? Просто немыслимо. Странно, да? — И вдруг она спросила: — Вы — еврей?

Она внимательно смотрела на меня. Свой? Или явился из враждебного мира?

— По отцу, — ответил я.

— Его книга — она о войне, о нас? — спросила она. — Книга Сэма?

Я кивнул.

— Хорошо написана?

Я снова кивнул:

— Очень хорошо. Но до чего же страшная история. Вы ведь знаете. Вы были там…

— Смотря когда, — сказала она. — Частично. В самое страшное время мы не были вместе.

Она замолчала.

— Сэм боится, не наделал ли он ошибок, — сказал я наконец. — Нет ли в его описаниях неточностей. Не согласитесь ли вы прочесть?..

Она подумала немного, потом сказала:

— Это будет нелегко… Не знаю, хочу ли я, вернее, смогу ли. Почему вы пришли ко мне? Ведь это история Сэма.

— Потому что слышал ваше имя раньше. — Я посмотрел ей в глаза. — Я слышал совсем другой рассказ, и содержание было другим, и выводы из него следовали другие. Мне хотелось узнать… — Я глубоко вздохнул. — Помните, вы когда-то посылали Сэму письмо про Ханса Феддерса ван Флиита?

Имя прозвучало, и лицо ее изменилось. Гримаса отвращения исказила его. Она спросила:

— Это Сэм вам рассказывал?

— Да.

Она поднялась и пошла в глубь комнаты, к верстаку, на котором лежал большой ком глины.

— Вам нетрудно будет пересесть сюда?

Она смочила руки, скатала из глины шар и вцепилась в него с неожиданной агрессией, оставляя вмятины на поверхности.

— Что мне было делать? — Голос ее сорвался. — Женщина, испуганная, несчастная женщина! Появилась здесь, в Иерусалиме, и пришла прямо ко мне. Приехала, попала ко мне почти случайно, привезла фотографии, много, разные. Спросила, узнаю ли я его. Как будто я могла не узнать это лицо! Я узнала бы его из тысячи. Ханс. На самом деле его звали Миннэ, но мы называли его Хансом. Ханс Феддерс ван Флиит. Она хотела знать, что у меня с ним было, когда мы прятались в их доме, и любила ли я его! Любить его — умора, правда? «Нет, — крикнула я, — никогда! Как можно любить мерзавца? Предателя? Ни единой секунды!» И она вся сжалась, эта женщина.

«Вы правда так думаете? — спросила она. — Вы правду говорите?» — «Да, конечно, — ответила я. — Я любила другого. Ханс просто ревновал. Я даже не знаю точно кого: меня или его, Сэма, который был моим любовником». Эта женщина была поражена! Хотела знать, кто такой Сэм, его полное имя, его адрес.

— Вы не могли бы описать, как он выглядит, Ханс Феддерс ван Флиит? — спросил я.

— Ханс? Блондин или, лучше сказать, рыжий. Рыжие кудрявые волосы. Кажется, это называется — strawberry blond[49]: белокожий, со светло-рыжими волосами. Голубые прозрачные глаза. Высокий. Очень высокий. Красивый, ничего не скажешь. Сэму было далеко до него, хотя и он был симпатичный парень. Но Сэм был брюнет, ниже ростом и совсем неспортивный. Я была выше него.

Уже потом я вдруг поняла, что он, Ханс, был влюблен в нас обоих: ему хотелось иметь что-то такое, что было в нас и чего сам он иметь никак не мог. Он вроде как ревновал нас к нашему еврейству. Безумие, конечно, полный идиотизм, но такие вещи случались, они случаются! Из ревности он предал нас всех. Даже собственных родителей. Он мне этим угрожал…

Лизины руки ритмично двигались, снимая лишние кусочки глины, голос становился спокойнее и глубже; шар менял очертания, — казалось, своими движениями она оживляла его.

— Я рассказала ей все. Рассказала, что он пытался меня изнасиловать. Подлец. Никогда не забуду его лица — таким испуганным и изумленным собственной жестокостью он выглядел: смесь робости и торжества победы надо мной. Я точно знаю: он предал нас из какого-то извращенного чувства вины. Он возненавидел нас с Сэмом оттого, что чувствовал себя виноватым.

Впрочем, всего этого я ей сразу не сказала. Говорила, что он, должно быть, ревновал и все мы были почти уверены, что он нас предал. Кто еще мог бы это сделать — ни одна душа о нас не знала. Даже мимо никто не ходил, а если кто и забредал, его видно было за несколько километров.

«Я знала это, — закричала она и повторила, раз десять, наверное: — Я знала это, я знала это! Так это правда! Так это правда!» — «Конечно, это был Ханс! — закричала я в ответ. — Господи, а вы как думали?!»

У нее была такая каша в голове. Я спросила, почему она пришла ко мне, кто она такая, откуда у нее фотографии — она что, знакома с ним? Но она ничего не захотела мне рассказать. Он был другом, сказала она, другом, которому она постепенно перестала доверять.

75