Дочь

Я не собираюсь больше ее искать. Она слишком сильно меня оскорбила, чтобы я искал примирения.

Только это я и мог бы ей сказать.

61

Первый час в самолете я проспал. Мне приснилось, что я застукал Сабину с Сэмом, голыми, в моем номере, в постели, окруженной решеткой. Я вошел и увидел голую задницу Сэма, белую и зловещую, над ее раскинутыми ногами. И заорал: «Нет! Я не уехал!»

Они оставались в том же положении, словно окаменели — или умерли.

Задрожав от ужаса и гнева, я проснулся. Слава Богу, рядом со мной никто не сидел. В горле пересохло. После этого я не решался снова заснуть. Я попросил у стюардессы стакан воды. На маленьком экране было видно, сколько миль нам оставалось лететь, — чудовищное расстояние. Нарисованный самолетик, похожий скорее на дротик, чем на «боинг», сдвинулся еще на полсантиметра по нарисованному глобусу.

Я достал из сумки толстую рукопись, которую побоялся сдать в багаж. Теперь никто не может запретить мне прочесть ее. «Долгий путь до The Milky Way». Я снова услышал, как она прочитала название — медленно, запинаясь, как дитя, едва выучившееся читать.

Ее бледное лицо… Неужели она могла рассердиться, приревновать? За то, что Сэм написал это, не позволив ей вмешаться? Как могла она нанести ему такой удар в спину? Еще одно подтверждение ее чудовищного эгоизма — я бы себе такого никогда не позволил.

Я должен прочесть рукопись, чтобы хоть что-то хорошее случилось благодаря бегству Сабины.

62

Было время в моей жизни, когда я хотел все знать. Я читал «Пепел на ветру» Прессера, «Королевство Нидерланды» Ло де Йонга, книги Примо Леви и Эли Визеля, Филипа Механикуса и Давида Кокера, Абеля Херцберга и «Дневник» Анны Франк, Аарона Аппельфельда и Синтию Озик[47]. Все это я прочел тайно, ни с кем не обсуждая прочитанное, даже с папой. Особенно с папой.

Читая эти книги, я, казалось, обретал возможность менять прошлое. Теперь я мог мысленно потягаться с Сабининой степенью погружения в историю, кроме того, так мне было легче поддерживать живые воспоминания о Сабине.

Первые год или два после ее исчезновения я занимался этим серьезно, только не хотел, чтобы кто-то об этом знал. Я помню еще нездоровое чувство, вроде голода, ко всем этим книгам: болезненный поиск сенсации.

Кроме разрозненных деталей содержания самих книг, мне запомнилось, как я боялся, что кто-то обнаружит их у меня. А еще мне было стыдно, что никогда раньше, читая книги по истории, я не испытывал подобного голода. Чем больше я узнавал, тем более виноватым и отвратительным себя чувствовал, потому что копался на самом деле в причинах гибели нашей семьи. Довольно глупое ощущение, но все эти годы в доме моих родителей было не принято обсуждать подобные вопросы. Наш вспыльчивый, но добрый папа и тихая мама молча мирились с тем, что должны жить, скрывая от нас подробности этой мерзкой истории. Не имело смысла обижаться на них за то, что они об этом не говорили. И вдруг я вытаскиваю эту мерзость на свет Божий, переворачиваю, обнюхиваю со всех сторон. Дерзость, наглость и непочтительность.

Чтение уменьшило мой голод, но не утолило его; в конце концов, все эти рассказы оставались чужими и ненастоящими. Не такими, как папины.

Но его спрашивать я не мог. Боялся, что он обнаружит мое рвение, унюхает мое безумное любопытство. Боялся, что нечаянно покажу, сколько дряни во мне самом, и буду разоблачен, как враг. Боялся, что не смогу правдоподобно рыдать, что мой плач будет выглядеть, как смех.

63

Едва я взялся за первую главу, едва ощутил смертельную угрозу, которую несла Сэму война, как любопытство, желание узнать как можно больше и неотделимый от них стыд немедленно вернулись ко мне.

Но я уже не мог остановиться.

Нарисованный самолетик пролетал над Эдинбургом, когда мир перевернулся с ног на голову. Мой мир.

И произошло это вовсе не оттого, что мы, как объявила стюардесса, попали в зону турбулентности. Если бы кто-то в тот момент обратился ко мне с вопросом, вряд ли я смог бы толково ответить на него. От недоверия, от ужаса. И еще раз — от недоверия.

64

Все началось с имени. Кровь отлила от моей головы.

Но я не сразу понял почему.

Сэм писал просто, словно рассказывая сдобренную множеством деталей историю; очевидно, у него была отличная память. Рассказ оживал перед моим внутренним взором, словно это были мои собственные воспоминания.

Но я споткнулся на этом имени, я уже слышал его раньше. Вот только когда? И тут я вспомнил запах, запах орегано и базилика. Я увидел зубы Сабины, потемневшие от красного вина, ее сосредоточенное лицо. И услышал ее захлебывающийся голос:

— Его великая любовь…

Имя было совсем обычным. Лиза. Лиза Штерн.

65

Сэм вырос в южной части Амстердама, в просторной квартире на улице Габриэла Мецу, единственный ребенок в ассимилированной еврейской семье. В доме было много музыки и много гостей. Его отец в юности хотел стать оперным певцом, но с возрастом остепенился и занялся, на паях с родственниками, торговлей мебелью.