Дочь

В зеркало мне было видно, как Сабина напряжена. Она в замешательстве бормотала что-то, глаза ее были распахнуты, она улыбалась все шире, боясь показаться невежливой. Между тем я заметил, что она, не принимая участия в моей беседе с Сэмом, пытается за ней следить.

Американские писатели, о которых я хоть что-то знал, скоро закончились, но я продолжал болтать всякий вздор: о том, что купил, о ярмарке, погоде, транспорте — украдкой наблюдая за Сабиной. Словно не желал показать, что она все еще меня интересует — после стольких лет разлуки, после того, как она бросила меня — мое тело, мою грубость — все, во что она была так непреодолимо влюблена (ее собственные слова).

Сабина смотрела на меня, но я старался не глядеть назад. И все же наши взгляды непроизвольно пересекались, а как же иначе — без нас этой поездки не было бы. Мы были ее основой, точкой покоя, глазом тайфуна.

Раз, когда мы чуть дольше задержались взглядом друг на друге, я чуть не проехал на красный свет.

Я назвал бы ее взгляд нетерпеливым и в то же время усталым, если чей-то взгляд можно так назвать. Выражение, напоминавшее снисходительное обещание прощения, уже исчезло.

Или мне все это только почудилось? Неужели я все еще хотел знать правду? Или вернее сказать: посмел ли бы я ее узнать?

Должен ли я оберегать ее? Нет, этого я не мог. Но готов был пощадить.

18

Сэм Зайденвебер говорил по-голландски — с небольшим акцентом и употребляя старомодные выражения, — потому что был родом из Амстердама.

Почти сразу после войны он уехал в Америку, сначала в Нью-Йорк, а оттуда — в Лос-Анджелес. Мне было интересно, но я не отважился спросить — слишком быстро он сменил тему разговора, — по какой причине он покинул Европу. То, что он — еврей, не вызывало сомнений. Достаточно было на него поглядеть. Большие глаза с удивительно длинными ресницами; красивый нос с горбинкой, высокий выпуклый лоб: породистое еврейское лицо. Такой же типичной была фамилия. Удивительно, что он не американизировал ее.

Густая копна седых кудрей окаймляла маленькую лысину. Когда-то давно я видел его фото; там он был довольно толст, и кудри были черными. Со временем он похудел и превратился в красивого, элегантного старика, которого можно было принять скорее за адвоката, чем за директора киностудии.

Мне стало интересно, как Зайденвеберу удалось выстоять в Голливуде, — таким мягким и воспитанным он казался. Когда мы входили в ресторан, я обратил внимание на его одежду— шелковые носки и дорогие мокасины, белая рубашка и твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях.

Можно было позавидовать естественной небрежности, с которой он носил эти вещи, и его отличному вкусу. Мне это понравилось, хотя сам я к одежде безразличен — в отличие от отца, который предпочитал одежду высокого качества, дорогую обувь (он всегда покупал ее на распродажах) и хорошие кожаные куртки.

Когда мы наконец уселись и Сэм заметил, что ни Сабина, ни я не в состоянии участвовать в общем разговоре, его было уже не остановить. Он спросил, сильно ли изменился Амстердам — город, в котором он вырос.

— Сабина вернула мне Амстердам, — сказал он. — Благодаря ей я могу простить этот город за то, что там сделали с моей семьей.

Я слушал с возрастающим вниманием. Почему Сабина? Что она сделала?

— Разве ваша семья не могла эмигрировать? — спросила Нора осторожно.

Сэм насмешливо покрутил головой:

— Нет. Не в Америку. В Польшу — пожалуйста, только такую поездку я назвал бы скорее нежеланным путешествием, чем эмиграцией.

Меня поразил его сарказм: он явно справлялся с собой хуже, чем пытался показать.

Нора покраснела, ужас отразился на ее лице; потом она кивнула, прикрыв глаза, чтобы показать, что поняла. Наверное, вспомнила о своих новеньких еврейских корнях.

Неожиданно меня рассердило ее поведение.

Почему всякий старается показать, что знает об этом большом горе? Лучше бы признавались честно, что ничего не знают и ничего не понимают. Люди, пережившие Катастрофу, стараются об этом не думать. Не зря душа вырабатывает эндорфины: они помогают подавить боль и отвращение. А что за чувства могут быть у людей, знающих о Катастрофе лишь по рассказам?

Я посмотрел на Сабину: когда-то, давно, она была помешана на истории своей семьи. Теперь она невозмутимо смотрела на Сэма и Нору. Мы взглянули друг на друга.

Но я уже не знал, о чем она думает.

На мгновение за столом стало тихо, но Сэм тут же избавил нас от неловкости, возникшей по его вине.

— Не будем об этом больше говорить, — сказал он.

Все заказали Tafelspitz[20] и Weisswurst[21]. Как ни мешало мне присутствие Сабины, я сразу почувствовал себя с Сэмом легко. Как будто он стал частью моей семьи.

19

Пока мы ели, я обдумывал фразу, с которой начну свой рассказ, но так и не произнес ее. Я не решался погружаться в воспоминания в одиночку, мне хотелось разделить их с Сабиной.