Дочь

Как можно быть настоящим евреем, если в детстве не стыдился своей принадлежности к еврейству, если родители, рассказывая о лагерях, не замолкали вдруг на полуслове? Как удобно быть евреем, не подозревая в любом незнакомце антисемита. Не зная о внутренних раздорах, когда взаимные обвинения сглаживаются лишь памятью о сплоченности перед лицом враждебного внешнего мира; не зная, что в этом мире нет места, которое ты можешь назвать своим домом. И гордо красоваться в новеньком еврейском оперении, ощущая лишь некоторую горечь от того, что теперь и ты — часть трагической истории?

Несмотря на эти размышления, я продолжал неосознанно искать Нориного общества. Еврейка в наряде супер-шиксы была неотразима. Должно быть, я — мазохист.

Ведь даже если это правда и она действительно еврейка, мне в ее обществе было неуютно. Я чувствовал себя жалким. Слишком смуглым и волосатым. Не мускулистым. Неловким. Нора была решительной и прозрачной, как стекло.

Поразительно, что ей удалось найти верный тон для своей Сары.

Может быть, она все-таки была хорошей писательницей.

3

Фотография висела в самой середине американской экспозиции. Прошло некоторое время, пока до меня дошло, на что я смотрю.

Сперва я думал только об усердии, с которым женщины обрабатывают свои лица. Как ухаживают за ними, собираясь продемонстрировать внешнему миру, приводят в порядок и украшают какими-то волшебными средствами — и черты лица вновь становятся различимы, и ты вспоминаешь их. Честно говоря, я вижу женские лица, только если они обработаны так, что становятся похожи друг на друга. В этом есть некая ирония: необычайно красивыми кажутся тебе лишь те лица, в которых ты узнаешь привычные каноны красоты. Именно узнаваемость завораживает тебя.

Быть может, в красоте человека есть некий секрет, делающий ее непохожей на ту красоту, которую мы находим в искусстве, архитектуре, пейзажах? Или мы всегда считаем красивым лишь то, что узнаем?

Мои собственные подруги быстро становились для меня невидимками. В застиранных рубашках, непричесанные, они появлялись за завтраком, коротали тихие вечера на диване перед телевизором, и я с трудом мог припомнить, как они выглядят. Я их просто не видел.

Готовясь предстать перед миром — с одинаково гладкой кожей, накрашенными губами и подведенными глазами, — они снова становятся теми красавицами, которых я знал когда-то. Чужие лица. Светящиеся чужой новизной. Лица, в которых поражает сочетание бренности с вечностью. Красиво. Но почему?

Все это пронеслось в мозгу в тот миг, когда я увидел ее фото.

Сабина.

4

Ее лицо колоссального размера, прикрепленное к стенке, разделяющей стенды. Глаза — каждый размером с мою голову, огромный нос, вернее, темная тень его; чуть приоткрытый, невероятно сексуальный рот. Зубы блестят. Щеки слегка обозначены контуром, поднимающимся вверх от подбородка. Почти незаметная косметика сделала ее лицо более выразительным, а линия скул стала заметнее. Она совсем не постарела, только стала нежнее.

Лицо ее казалось совершенным. Помещенное в один ряд с другими, оно выделялось поразительной красотой. Чудесное, ни на кого не похожее лицо, от вида которого у меня защемило сердце. Я долго на нее смотрел. Я не мог не смотреть на нее.

Но фото нисколько не приблизило ее ко мне, наоборот, сделало еще недоступнее. Она была здесь не для меня, не для меня повесили здесь ее фотографию. Я мог подойти поближе и сколько угодно рассматривать ее лицо, но этот огромный портрет поднимал ее на недосягаемую высоту, хотя рядом висело множество других, тоже очень больших портретов.

Оно оставалось переменчивым, как и раньше. Ни у одной из известных мне женщин не было такого удивительного лица. Иногда она бывала жутко красивой; иногда незаметной, почти уродливой, неопрятной, сутулой; ее хотелось стукнуть как следует, чтобы заставить восстать и обрести новую силу.

Конечно, я никогда не стал бы ее бить, мне это не свойственно. Но в решающие моменты я хранил молчание. И это было жестокостью.

Она не восставала против меня. Она сама себя высмеивала, она пыталась разговорить меня. Ей надо было совсем немного, «что-то приятное», не важно что.

— Скажи же что нибудь!

И в ответ — мой невидящий взгляд.

Ее кожа, такая белая, почти просвечивающаяся, очень чувствительная. Если она уставала, или злилась, или была неуверена в себе, лицо ее шло пятнами, и она становилась жалкой, словно выросла в лишенном солнца, нищем гетто, где ею все пренебрегали. Она могла необыкновенно расцветать — или блекнуть; и — тогда — трудно было определить ее возраст. Ее тонкое лицо менялось в зависимости от состояния и желания жить. Худея, она напоминала птицу с сонными глазами на бледном, затуманенном лице; а если хоть немного набирала вес, то становилась румяной и суетливой и казалась слишком толстой. Но чаще всего она была нежной, мечтательной и утонченной; большие, выразительные глаза сияли, а тело было изящным и очень пропорционально сложенным.