Добрые времена

— Какой Свет? Ребята, опомнитесь. Вы же без пяти минут молодые специалисты. Он теперь вовсе и не Светик.

— А кто же? — недоверчиво спросил Боб, ожидая нового розыгрыша.

Но Ромка был серьезен.

— Святослав Игоревич, никак не меньше. А он, — Ромка показал на Родневича, — Станислав Феликсович.

— А я, значит, Борис Алексеевич? — радостно догадался Рожнов.

— Точно. Ну, для друзей можно попроще. Боб Сеич. А меня — Роман Палыч.

Все поглядели друг на друга с оттенком вежливого уважения.

— Роман Палыч, не угостите сигаретой?

— С удовольствием, Станислав Феликсович.

В купе всунулась чья-то взлохмаченная башка:

— Борька, пошли пулю распишем.

— Борис Алексеевич занят, — веско проронил Светик.

Рожнов бросил на него благодарственный взгляд и, чтобы как-то загладить недавнюю вспышку грубости, спросил:

— Ну, а не пьешь почему?

— Йогам нельзя пить, — серьезно ответил Анохин. — Они питаются только ягодами и молоком.

— А мясо!

— Трупы? Ни в коем случае! — ужаснулся новообращенный.

В глазах Боба зажегся плотоядный огонек.

— Слушай! В лагере за обедом я с тобой садиться буду. Лады?

— Зачем?

— А ты будешь мне свое мясо отдавать!

— Думаешь, солдатам мясо дают? — скептически спросил Родневич.

— А как же?

— Глубоко сомневаюсь. Щи да каша — пища наша.

Рожнов запаниковал. Ему, поедающему за один присест шесть шашлыков, вдруг остаться без мяса?

— Шутишь?

— Нисколько. А ла гер, ком а ла гер. Ешь, что дают. Таковы солдатские будни.

Блеск военной карьеры мгновенно померк в глазах Боба.

— Мне такие будни ни к чему. Я обратно хочу.

На шум снова заглянул полковник.

— Товарищ полковник! Правда, что в лагере мяса не дают?

— Кто сказал? Двести граммов — ежесуточно.

Рожнов так возрадовался, что даже не полез на обидчика.

— Ну, четыреста граммов — куда ни шло!

— Почему четыреста? — удивился полковник.

— Анохин мне будет отдавать.

— За что?

— А он не ест мяса по идейным соображениям.

— Вегетарианец? — хмыкнул Кислица. — Посмотрим, что от его соображений останется после перехода в пятьдесят километров.

А за окном уже синели вечерние сумерки. Мелодия дробно перестукивающих колес воскресила в памяти другой поезд, тот, что вез их с целины. Видно, не одному Ромке вспомнилась их прошлая поездка. Стас снял с третьей полки свою гитару и тихонько, под аккомпанемент лениво перебираемых струн, запел целинную:

Шумел Ярославский вокзал...

Ромка взглянул на него, потом перевел взгляд на притихшего Светика.

— Помните, как мы ночью зерно провеивали? Таким далеким это кажется и немножко смешным...

— Ну, тогда ничего смешного мы в этом не находили, — проворчал Светик. — Помню, мне спать хотелось все время.

Все трое снова переглянулись. В их среде не были приняты громкие слова. Боясь сфальшивить и оказаться непонятым, никто из них не произносил вслух — «дружба, любовь, долг, честь». Они не клялись друг другу в дружбе.

Это подразумевалось само собой. Просто каждый был уверен в надежности двух других, вот и все.

Правда, Стас, женившись, стал реже бывать с ними вместе. Что ж, вполне естественно. Чувство легкой грусти кольнуло Ромку. Институт кончится. Разбегутся они в разные концы. Свои дела, свои заботы. Хотелось верить, что, несмотря ни на что, их дружба останется прежней — чистой, не омраченной никакими бытовыми заботами.

— Чего ты разнудился? — не выдержал Боб, так ничего и не понявший. — Давай чего-нибудь повеселей. Частушки, например.

И он заорал, не дожидаясь, пока Стас подберет аккомпанемент.

На первое подали щи,
А на второе — овощи,
А на третье подали
Машину «скорой помощи»!

* * *

Ярко-зеленые ворота с крупными алыми звездами гостеприимно распахнулись. На плацу нестройные ряды студентов встретила группа офицеров.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал старший из них, плотный коренастый полковник.

— Здравия желаем, товарищ полковник, — ответил разноголосый хор.

— Я ваш командир полка. Это — старший лейтенант Ванечкин, командир учебной роты. С ним вы пройдете курс молодого бойца. Сейчас получите форму и в баню.

— Р-рота, — звучно и чуть зловеще произнес отделившийся от группы поджарый, долговязый офицер в лихо заломленной набекрень фуражке. Его бронзово-красное лицо с белесыми бровями и ресницами было бесстрастно.

— Нпа-пра-у!

И тут же, как удар бича, хлесткое:

— А-т-ставить! Когда я говорю «рота», надо принять стойку «смирно» и готовиться выполнить следующую команду.

— Ррота! Нна-пра-у! Шагом — арш! Левой! Левой! Рраз-два-три! Рраз-два-три. Разговорчики в строю отставить! Левой!

Четверка друзей, самых высоких на курсе, шла в первой шеренге. Подлаживаясь к команде, шли споро, широко, вдоль ряда зеленых палаток, мимо спортгородка, где играли в футбол, мимо столовой с аппетитными запахами, к деревянной баньке, где каждому вручался кусочек хозяйственного мыла.

Форма, конечно, больше всего была к лицу Рожнову. Как будто с детства ее носил. Туго затянув ремень, он подскочил к Ванечкину.

— Правильно, товарищ старший лейтенант?

Тот подергал за ремень.