Добрые люди

– Что же нам делать? – донёсся из стрекота полей тихий шёпот.

И почему показалось, что не от кузнечиков исходил этот тихий, страдающий звук? Почему показалось, что это миллиарды голосов, погружённых во тьму, одиноких, несчастных, с новой силой застучались в непроницаемую стену, вдруг почему-то почувствовав, что их может кто-то услышать, понять, полюбить? Нет, нет… Это были кузнечики… всего лишь кузнечики, стрекочущие в ночной тишине. Несогласованный и бездумный хор насекомых, который пел так всегда и который будет петь точно так же вовеки. Петь о том, что, если так было всегда и если точно так же всегда всё и будет, то о чём же тогда волноваться, почему бы не успокоиться просто и не вернуть себе радостную детскую способность – слышать одну только тихую, убаюкивающую музыку южной томительной ночи… Почему же, почему разуму никак не удавалось слушать весь этот хор целиком! Почему он начинал выделять из него то один, то другой частный голос, а выделяя – вслушивался то в один, то в другой разрывающий душу рассказ. От этого огромного и безысходного непонимания было тоскливо и страшно: и оттого, что эти жалобные голоса не смолкали вот уже несколько тысячелетий, и оттого, что во всё это время ни один из них так и не замолк ни на миг, чтоб послушать другого, и оттого, что все вместе эти шёпоты давно уже слились в один оглушительный пьяный рёв, довольно точно воспроизведённый ещё одним нашим дружком, преодолевающим перегон между станциями «Серп и Молот» и «Карачарово»…

– Ну а что тут поделаешь? – тихо продолжал Зёма. – Как тебе объяснить… Ну вот хочешь скажу, что тебе следует сделать, чтоб уже завтра с утра подняться счастливым?.. Тебе нужно всего лишь научиться стариков и детей в хаты загонять и сжигать, обосновывая тем, что тебе нужно чуть больше жизненного пространства… Ну и ещё евреев в газовых камерах травить, потому… просто потому, что они – евреи… Ну и индейчикам, которых тебе в честной схватке не одолеть, научиться продавать заражённые оспой одеяла, и потом, зная, что они, и все их дети, и все их старики, и все женщины умерли в страшных мучениях – жить и радоваться жизни… Ну и ещё ацтеков не забудь всех по углам разогнать, потому что они добрые и воевать с тобой не умеют, а на их место негриков через океан завезти внавалку… Ну и ещё миллионы китайцев не забудь опиумом отравить всего лишь для того, чтобы подправить свой торговый баланс. И бомбочку атомную на детишек и старичков – слышь, вот это вот самое главное! – бомбочку не забудь сбросить, чтобы увенчались твои труды, чтобы свершилось наконец «величайшее достижение науки в истории человечества».

Вот и всё. И ты тут же будешь счастливым.

Ну чё, ты готов?

Готов быть счастливым?

– Я лучше сдохну, – тихо прозвучало в ответ.

– Ну вот… Ишь ты какой… А мог бы… И ни ѢѢ не подох бы… Ты просто больной. Ты – больной, понимаешь? На голову больной. Потому что ты никогда не сможешь понять, что всё это делали и продолжают делать совершенно нормальные, добрые люди. Просто с другой добротой – с такой, которая больше делает, а меньше переживает, и которая не для всех одна и огромная, а для каждого маленькая и своя. Не дано тебе этого понять, мой друг, не дано… Да и им тоже, оттого, что тебе не дано их понять, им тоже никогда не понять, что ты – добрый. Вот почему они всегда будут твоей смертной любви бояться… Они и его потому же боялись… Да потому, что вбить себе в бошки не могли никогда, что страдание – это нормально! Что только страданием воспринимает мир душа! Что если душа есть – она только страдать и умеет, потому что этот орган исключительно для того приспособлен, чтобы страдать! Глаза видят, нос нюхает, душа – страдает. Понимаешь? А спокойствие тела – это совсем уже из другого…

Зёма отставил банку и взял гитару.

– Сдохнешь, сдохнешь… – добавил он с нежной улыбкой… – Про это ты даже и не волнуйся…

Запел «Лучину»…

Как же точно, как стройно влились в ночь тихие грустные аккорды!

Потом пел «Печаль», потом «Чёрного ворона»…

И было так хорошо, так спокойно – словно это не песня, а сама жизнь текла над степями. Словно всё, что было тяжёлого и плохого, изливалось из груди с этими протяжными звуками, оставляя после себя лишь прохладную, солоноватую, дрожащую пустоту.

Ну что… Что тут ещё можно было б добавить? Ведь тебе, я уверен, уже и так всё понятно.

Летней августовской ночью, в мирное время, после двадцатичасового утомительного перегона здоровые, сытые, полные жизни люди пили, пели и страдали из-за какой-то выспренней и никому не нужной хрени, испытывая ровно то самое чувство, которое они испытывали бы, если бы прямо сейчас, ожидая смертельной атаки, сидели в траншее, им в лицо дул бы пронизывающий ледяной ветер, враг наполовину захватил бы их страну, а их родные были бы разбросаны по всему свету – и неизвестно ещё, живы ли…

I I I