Добровольцы

Замкнулось окруженье в Приднепровье,
Видна в бинокль противнику Москва.
В лесах осенних желчь смешалась с кровью,
В полях железной сделалась трава.

Родные реки взбухли, словно вены,
Побагровело зарево зари.
И где-то заключают джентльмены
О сроках нашей гибели пари.

А летчики сгорают в самолетах,
Чтобы в цистерны врезаться внизу,
И девушки молчат на эшафотах —
Не вырвете признанье и слезу.

Кто видел в жизни сразу столько горя?
Кто справиться бы мог с такой бедой?
Война идет на суше и на море,
Война и над землей, и под водой.

На море Черном, море непокорном,
Потоплен транспорт вражеский вчера.
По серым волнам носятся проворно
Немецкого конвоя катера.

Они бомбят. Они в запале мести.
Столбы воды. Столбы огня и гром.
Уже известно им, что в этом месте
«Малютка» прячется на дне морском.

Должно быть, у советской субмарины
Все управление повреждено,
Коль на поверхность вынесли глубины
Большое маслянистое пятно.

Но слишком рано о подводной лодке,
Чей след соляром черным забурлил,
Как о сраженной, в геббельсовской сводке
Уже кричит по радио Берлин.

Когда бы сквозь заклиненные люки,
Сквозь толщу вод проник в отсеки свет,
Видны бы были лица в строгой муке,
Да, в строгой муке. Но не в страхе, нет.

Высокий лоб морщиной перекошен,
Краснеют жилки воспаленных глаз.
Мне б лучше не узнать тебя, Алеша!
И надо ж было, чтобы ты как раз!

Давление — как в камере кессонной
На дне морском, на черной глубине.
Один товарищ совершенно сонный,
Другой хрипит, а третий как в огне.

И хоть понятно всем: приходит крышка, —
А умирать не научились мы.
«Друзья, держитесь, — шепчет наш малышка, —
Никто не даст нам мужества взаймы».

Алеша, милый, как же мы считали,
Что мал ты сам и что душа мала.
Бывало, недомерком называли
И обижали, не желая зла!

А вот сегодня в званьи краснофлотца
Выносливым ты оказался, брат.
Бывает, что струна не скоро рвется
И держит тяжесть дольше, чем канат.

Он аварийный свет зажег и пишет…
Что он там пишет в вахтенный журнал?
Опять я узнаю тебя, Акишин,
Всю жизнь ты письма длинные писал.

Но это вынуждено быть коротким.
Ломается, крошится карандаш.
Все меньше воздуха в подводной лодке,
И в срок такой всего не передашь.

В журнале вахтенном маршрут исчислен,
И на уже исписанном листе
Словами недосказанными мысли
Таинственно мерцают в темноте:

«Любимая моя! В последний час
Тебе пишу всю правду — в первый раз.
(Потоплен транспорт в девять тысяч тонн,
Но корпус лодки сильно поврежден.)
Я чувств своих ничем не выдавал,
Я никогда тебя не целовал.
(Разбит отсек центрального поста.
Матросов душит углекислота.)
Ты не жалей меня. Я счастлив был
Хотя бы тем, что так тебя любил.
(Кончается зарядка батарей.)
Я должен все сказать тебе скорей.
(Наш командир убит.) Но стану врать,
Что будто бы не страшно умирать».

Медлительна, безжалостна природа.
Живой Акишин смотрит в темноту,
Вдыхает он остатки кислорода
И выдыхает углекислоту.

Вот больше нет ни горечи, ни боли,
Но всем законам смерти вопреки
Он сверху по странице пишет: «Леле»
Квадратными движеньями руки.

А толщи волн, колеблясь равномерно,
Покоя ищут в черной глубине,
Там, где, присяге оставаясь верной,
Лежит «малютка» мертвая на дне.

Хвостами травы донные лаская,
Проходят рыб холодные тела,
И, как на обелиск, звезда морская
Над капитанским мостиком взошла.