Добровольцы

На карте штабной не заполнены клетки,
О вражеской крепости сведений нет.
В своем блиндаже результатов разведки
Всю ночь ожидает Военный совет.

Ввалились бойцы. На подшлемниках — иней,
Изорваны в клочья халаты на них.
«Где старший?»
«Добравшись до вражеских линий,
Гранаты и диски он взял у двоих

И всем приказал: „Отправляйтесь обратно!
Здесь ночью нельзя разобрать ни черта.
Я на день залягу в сугробе. Понятно?
Ну, вроде покойника или куста“».

Как медленно, как бесконечно тянулся
Тот первый, непраздничный день января!
«Вернулся разведчик?»
«Еще не вернулся,
С НП не звонили, точней говоря».

Приказано северней пушкам ударить,
И послан опять истребитель в полет.
«Ну что там?»
«Ну как там?»
«Вернулся тот парень?»
«С НП передали: пока не идет».

Но вот наблюдателя голос далекий
Звучит в телефоне, и тесно словам:
«Приполз. Обморожены руки и щеки,
Но требует, чтобы отправили к вам».

Его притащили на связанных лыжах,
А сам он протиснулся в дверь блиндажа.
Халат его в пятнах, багровых и рыжих.
Поди разберись, это кровь или ржа.

И я узнаю своего бригадира,
А он, вероятно, не видит меня.
Уставился взглядом в глаза командира,
Спокойный и страшный стоит у огня.

«Скорее врача!»
«Все в порядке, не надо!
Докладывать можно?»
«Я слушаю вас».
«Железобетонная эта преграда
По гребню холмов пролегает как раз.

Я все там облазил. Район необычный.
Вот карта. Я каждый обследовал дот.
Построена крепость, признаться, отлично,
Бетон исключительный, марки „пятьсот“».

И вдруг перед ним затуманились лица,
И, сдвинутый воздуха теплой волной,
Он медленно-медленно начал валиться
На стол, на скамейку, на пол земляной.

Читатель! Я знаю, ты мной недоволен:
О юности звонкой обещан роман,
А что за герои? Тот ранен, тот болен,
Тот гибнет, взлетая навстречу громам.

Но я ничего переделать не властен,
От правды не вправе, не в силах свернуть.
Нам выпало самое трудное счастье —
Идти впереди и прокладывать путь.

Я ночью привез о Кайтанове очерк.
Редактор сказал: «Ничего матерьял.
Над крепостью вражьей все время летал,
Огонь на себя принимая… Не медли —
Езжай, разыщи его и опиши.
Поменьше про всякие „мертвые петли“,
Побольше про дружбу и твердость души».

Я снова пускаюсь в маршрут бесприютный
Дорогой рокадной, машиной попутной.
Ищу по озерам пристанище «чаек».
У летчиков корреспонденту дадут
Громадную кружку горячего чая
И что-нибудь погорячее найдут.

Но вот разговор — это трудное дело:
Не вытянешь слова из этих ребят.
Направят к инструктору политотдела
Да буркнут про карту: такой-то квадрат.

А подвига нет. Выполнение задачи —
И только. Да как их еще я найду?
Но вот показались безмолвные дачи
И строй самолетов под кручей на льду.

Дежурный сказал: «Нелегко добудиться:
Семь вылетов за день. Устал лейтенант».
Шинель отвернул я. Да это ж Уфимцев?!
Хоть бачки такие, что трудно узнать.

Поближе фонарик. Товарищ мой, ты ли?
И снова ты выполнил дружбы закон.
Не дрогнут ресницы его золотые,
Быть может, впервые увидел он сон.

Мое поведение здесь непонятно:
«Не смейте будить его. Дремлет — и пусть.
Пока. Я в редакцию еду обратно.
Я знаю, как песню, его наизусть.
А подвиг сегодняшний видел воочью».
И снова карельскою вьюжною ночью
Пускаюсь я в снежный маршрут безотрадный
Машиной попутной, дорогой рокадной.

Безумствует стужа. А молодость рада!
Какое тепло я в метели нашел!
Ты вместе по-прежнему, наша бригада,
Мое поколение, мой комсомол!

На лицах от знамени отблеск багровый.
С отцами сумели мы стать наравне
На этой короткой, на этой суровой,
Тяжелой для нас и для финнов войне.

Жестокие мучили нас неудачи,
Но если б не битва на выборгском льду,
Могла бы судьба Ленинграда иначе
Решиться потом, в сорок первом году.

Ты помнишь прорыв? Исступленье пехоты,
Впервые бегущей за гребнем огня,
И танк, наползающий прямо на доты,
Хоть пушка мертва и пылает броня?

Прорвали! Прорвали! Как черная пена,
Кипит опаленный разрывами снег.
Саперы взрывают форты Хотинена,
А Гуго считал, что их строил навек.

По полю разбросаны камни и трупы,
Фонтаном взлетают бетона куски.
Рассеялся дым. Отопления трубы —
Как мертвые красные пауки.

Торчком арматура. На глыбе бетонной,
От края переднего невдалеке,
Кайтанов сидит и рукой опаленной
Отрывисто пишет на сером листке.

Но это не Леле письмо. (К сожаленью,
Товарищ мой писем писать не любил.)
Я через плечо прочитал: «Заявленье
Готов, не жалея ни жизни, ни сил,
Служить своей родине. Если достоин,
Отныне считать коммунистом прошу.
Я, как комсомолец, строитель и воин,
Билет нашей партии в сердце ношу».

Тряхнул я старинного друга за плечи.
И он обернулся. Мы рядом опять.
«Ты здесь? Вот и славно. Я ждал этой встречи.
За очерк шикарный хотел отругать:

В нем Слава и я на себя не похожи…
Ну ладно, забудем. Бери карандаш,
Скорее пиши заявление тоже,
Пусть будет у нас одинаковый стаж».

Сказал и задумался. У бригадира,
В зрачках затаившего сталь и тепло,
Все в жизни естественно так выходило,
Как будто иначе и быть не могло.

Мы там, где трудней! Вот наш лозунг и выбор.
Короткий привал — этот взятый редут.
Над нами летят самолеты на Выборг,
Вперед под огнем коммунисты идут.