Добровольцы

О, если б так с врагом встречаться
В открытую, лицом к лицу!
Я выдержать почту за счастье
Все, что положено бойцу.

Но друг воюет в дальней дали
И прикрывает нас собой.
А мы с Кайтановым попали
В невидный и неслышный бой.

И поползли по шахте слухи,
Стелясь, как ядовитый газ;
Они таинственны и глухи
И состоят из полуфраз.

Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они — еще вопрос.

Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен — видно по всему.

Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
«Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот».

«Была авария в туннеле?»
«Была. Но года два назад».
«А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?

Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!»

Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.

Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.

В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.

Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.

Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
«Таланта в жизни нет у вас.

Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь».

Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.

А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье — никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!

Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.

Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.

Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.

Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
«Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!»

…Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,

Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.

А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.

Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»
«Да так. Устал. Не знаю сам».
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.

Сухие. «Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой».
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.

В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов — всем известно —
Уходит с шахты только спать?

Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
«Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю».