Добровольцем в штрафбат

— Ты и есть Волохов? — негромко спросил Федор, подойдя к мужику, который сгорбясь сидел на нарах и что-то буровил себе под нос, будто шептал странную молитву.

— Ты кто? Чего тебе? — К Федору поднялось бровастое лицо с черными пронзительными глазами, с острыми скулами и обветренными, в белых трещинах губами.

— Бригадир сказал, завтра с тобой.

— А-а, напарник… Прежний-то мой сдох. Ты следующий. Или я следующий… Дядька Усатый всех пристроит. Сегодня медаль тебе повесит, завтра с этой же медалью в землю зароет… — Волохов опять склонил голову, помолчал, но вскоре опять стал бормотать, жестко и яро, пересыпая матюгами: — Обошлись с Россией как с блудливой девкой. Кому не лень, тот и попользовался. Каждый еще и поизмываться норовил. Мать их в душу!… Всех безвинной кровью пометили, грешниками сделали. Брат на брата с шашкой ходил. Дочери красному дьяволу молятся. Сыновья на отцов доносы пишут… Объегорили народец! Своевольничают. Линию повели… — Он говорил, не замечая подсевшего к нему рядом на нары Федора, — говорил будто бы в бреду, откликаясь на какие-то видения, но под его бормовитым голосом горячим дегтем кипела разъедающая обида: — Кто на троне, у того и линия. По этой линии мать родную в Сибирь услать, отца к стенке поставить… Обезбожили власть. Ни страха, ни святости нет. Куда хочешь линию гни… Где она, эта коммуна? Когда? По тыще лет, что ли, себе жить отмерили, сучье семя!

— Ты о чем все рассказываешь-то? — осторожно спросил Федор, отчасти понимая, но больше все же не понимая нацеленности злобно-горячего бормотания Волохова.

Волохов встрепенулся, взглянул на Федора с презрением:

— Настучать на меня хочешь? Опер подослал?

— Уймись. Больно ты мне нужен со своим опером. — Федор собрался уйти, но Волохов задержал:

— Не серчай на меня, парень. Нам теперь вместе вшей кормить… А говорю я сам с собой. Для себя. Меня не слушай. Придет время, так же заговоришь.

Тюрьма быстро мозговать обучит. — Волохов достал суконный мешочек, приспособленный под кисет, стал дотошно выколупывать из изнаночных швов крошки табаку: курево в лагере — на вес золота. — Эх, парень! Житье наше… — он выматерился и надолго смиренно обмяк.

Скоро Федору черпать и черпать из лихого невольничьего колодца, когда новый день нарождался от ударов колотушки в подвешенную в центре лагеря железную пластину и тусклый зловещий гул от нее, как ущербный звук треснутого колокола, оглашал лагерное пространство, замкнутое по периметру высоким забором с железными нитями колючки и вознесенными на равных отрезках «скворечнями», откуда часовые стерегли здешний устрой. Тогда длинный барак с двухъярусными нарами лениво оживал. На тощих соломенных матрасах под задрипанными одеялами начиналось шевеление. Кто-то кряхтел, разминая задубелое за ночь тело, кашлял, сморкался, кто-то бранчливо затевал перепалку с дневальным. Появившийся надзиратель рыкал однообразно: «Чего, сволочи, «подъема» не слыхали?» Однако утренняя возня, скучная перебранка завершались при получении пайки. Хлеб выдавали один раз на целый день, и все становились при раздаче кусков сосредоточенными и зоркими и самую малость счастливыми, обжигаясь изнутри застоявшейся в желудке ненасытной слюной. Через вонючую столовку, где чашка баланды — жиденькая кашица вперемешку с рыбьими головами — и подслащенная горячая бурда, именуемая чаем, бригады стекались на лагерный плац на развод. Толпа упорядочивалась, равнялась в шеренги на перекличку, а затем колонной тянулась к лагерным воротам и, минуя еще один пересчетный пункт, ползла на лесосеку. Что-то угрозливое выкрикивали конвоиры. Отдрессированные собаки, поддаваясь голосам своих хозяев, встревали отрывистым лаем, скалили белые клыки. Зэки в общей массе шли молча, неуклюжие в своих движениях и сумные. Под нумерованными на груди фуфайками — ощетинившаяся душа. Но не все мерили путь до лесовырубки дохлым шагом, иные выглядели сыто, переговаривались в охотку, посмеивались с искренними ужимками — по-домашнему. Для вора тюрьма и есть дом. А во всяком доме свой уют, свой — хоть и малый, временный — достаток, своя заслуженная радость.