Добровольцем в штрафбат

Над тюремным забором уже высоко висело утреннее солнце, розовели подставленные к нему кудрявые бока толстых облаков. Крупная чайка с белыми зигзагами крыльев — видимо, с какого-то ближнего водополья — проплыла в завидной воле пространства. Опускать глаза вниз, взглядом и мыслями возвращаться к людям, которые гуртовались возле мрачного кирпичного дома с прутьями на окошках, не хотелось. Нынче, если выпадала возможность, Федор подолгу глядел в небо. Раньше он не испытывал этой притягательной, отвлекающей от земного мыканья, силы голубой пустоты. Но только в этой пустоте сбереглась для него частичка свободы, и только через эту пустоту лежала какая-то призрачная соединенность и с домом, и с детством, и с отдохновенными воспоминаниями. При виде облаков почему-то приходила на ум давнишняя сказка про Снегурку, которую рассказывала бабушка Анна. «…Все ж доняли Снегурку подруженьки. Решилась она и перепрыгнула через костровище. Тут и не стало ее. Растаяла. Паром сделалась. Обернулась облачком. И плавает это облачко и посейчас где-то…»

Федор не услышал и не заметил, как сзади к нему подошел качающейся походкой, словно весь на расхлябанных шарнирах, длинный мосластый парень. Был он бос, в руке держал полуразвалившиеся, с драными подметками чеботы. По всем ходульным манерам, по синей сыпи наколок на руках, по стальной фиксе во рту в нем угадывался недавно оперившийся блатарь. Кличку он носил короткую, но с длинным понятием — Ляма.

Взяв сапог Федора, Ляма примерил его подошва к подошве со своими чеботами и порадовался:

— Энти вот тибе. Налезут. У нас ноги равные. — Ляма поставил перед Федором чеботы и взял его сапоги. — Портянки оставь сибе. Пригодятся.

— Не трогай! — Федор вскочил, потянулся к Ляме: — Мои сапоги! Не дам!

— Ты чиво, фраер? Энти теперь твои, — Ляма осклабился, намекая на свою особенную принадлежность в здешнем миру.

Соседи поблизости равнодушно наблюдали сцену законного обирания. Никому в голову не пришло встревать и рядить передел личного имущества.

— Отдай! — тихо произнес Федор. И тут же взорвался, побелел от неистовства: — Отдай, скотина! Задушу!

В нем что-то заклокотало, как в пробуженном вулкане, и нарастающий бунт против всего окружавшего выплеснулся звериной злобой. Будто не пальцами, а когтями, он вырвал у Лямы сапоги, а потом с малого, но резкого разворота ударил ему кулаком в нос. И тут же — второй раз, уже в разбитую, сразу окровянившуюся рожу… Ляма зашатался, закатил глаза и рухнул на ближнего сидящего мужика. Федор и теперь не отступился, бросился на Ляму, вцепился рукой в горло. Он, возможно, придушил бы его в приступе бешенства, вдавил в землю в этом своем бунте, если бы болезненный мужик-сосед не завопил тощим голосом:

— Ой! Что ж это, граждане! Я больной человек. У меня астма. Меня-то за что?

Федор обуздал себя. Оттолкнул обидчика.

Ляма, очухавшись, сидел возле ноющего астматика, утирал рукавом расквашенный нос:

— Ну, фраер, ты мине заплатишь. Я тя распишу…

— Заткнись, погань! — сквозь зубы процедил Федор, схватил чеботы и — опять же в рожу! — бросил Ляме на его угрозливый, сиплый от кровавых соплей голос.

Охрана стычку заключенных не заметила, а сторонним зэкам на чужую склоку наплевать. Только астматик, которого зацепила драка, еще долго сeтовал и кисло морщил отечное лицо с водянистыми глазами.

Уже позднее, когда Ляма затерялся на тюремном дворе среди этапируемых, Федор понял, что промашливо покусился на здешний уклад. «Эй-эй, хлопчик, на носу заруби, — зазвучала в ушах предостерегающая выучка Фыпа, — ты вору не товарищ! Тут свои сословья заведены. Вот дворянин до большевиков — высшее сословье. Так здесь и вор. Попробуй-ка в ранешное время голоштанник тронуть барина. Эй-эй! Засекут! Голодом сгноят! Голову сымут! В кандалы закуют. Правота всегда с тем, у кого деньги да положенье! Ты тюремный порядок тоже блюди. Перед бытовиками держи себя коршуном, уступки не делай. Но к законнику на рожон не попадайся. Он тут и есть барин — с ножом за пазухой».

— …Строиться! Живо строиться! — закричал начальник конвоя Воронин, выйдя из тюремной управы во двор. Натянул на голову фуражку, начальственно встопорщил усы.

Его приказ вдесятеро размножили конвоиры.

12

Сухой жар поднимался от зыбучей песчаной дороги, раскаленной солнцем, — дороги тяжкой не только для пешего хода, но и конной повозки. Вихлявый строй заключенных в маете зноя и голода тащился по пустынным проселочным верстам. Резвая птаха-трясогузка с длинным шатким хвостом, удивясь внушительной толпе упорядоченного шеренгами народа, снялась с придорожной кочки, в петлявом полете прошмыгнула над озерцом и затерялась над ржаным полем.

— Стой! Привал! — объявил начальник конвоя Воронин и снял фуражку, выгоревшую до белизны на солнце таких переходов.

Без привалов туго пришлось бы и конвоирам: для них путь не короче, хотя время от времени, чередуясь, они ехали на сопровождающих подводах.