Добромыслие

LIBERTÁ

Под знойным небом Рима,

Когда сенаторы в палатах душных

Набили брюха плотью мира

И погрузились в сон натужный,

На плиты города ступила

Нога в сандалии истертой.

То был гонец в лацерне длинной,

Испепелен дорогой долгой.

Топтал он земли Нила,

Моря и реки он видал.

Под звездным небом Тигра,

За камнем был ему привал.

Но вот в конец изнеможден,

Ступил гонец в владенья Рима.

И вдоль домов и вычурных колонн,

И вдоль дворцов неразрушимых

Он брел к верховному Сенату.

А люди в праздничных лацернах

И бедняки в худых пенулах

Смотрели сонно вслед ему.

Издалека еще заметил он

Дороги долгой свою цель —

Злата и мрамор тех ворот

И внизу столпившийся народ…

Ну а сенаторы лениво

Вкушали с веток виноград

И на людей смотрели горделиво,

Ведь это их чудесный град!

Поблекший лоск седин,

Шелка туники дорогой,

На перстне огненный рубин,

И взгляд ленивый и скупой.

Слуги народа —это факт —

Позволили впустить двух человек

И объяснили им, что так и так:

Работать им мешал народ – пустяк.

***

Земля остыла, день иссяк.

По гладким плитам проплывал

Пропоиц радостный косяк,

И женский голос тихо напевал.

А на ступенях ледяных лежал

Гонец под надписью “Senato”,

И мысли, как заточенный кинжал,

Врезались, сердце разрывая.

Он сын природы неизвестный,

Всегда под небом ночевал,

Его подушка – камень серый.

Он от природы злобы не встречал.

Ее всегда он чувством понимал,

И не страшился диких тварей,

И не пугал его девятый вал. —

Не встретить вам похожей пары.

И лишь придя в Великий Град,

Он ощутил холодное дыханье.

Гонец жестокость повстречал у врат,

Он равнодушия почувствовал ласканья.

Но небо его никогда не покинет,

Никогда не посмотрит надменно.

Земля его одеялом накинет —

Вратами не укроет презренно.

Он тихо встал в ночи,

Открыл кожевенную сумку,

И полетели вместе с ветром чертежи,

Бумаги, документы и рисунки.

Он что-то ново совершил

Под шелест тихого триумфа.

А дальше верите иль нет?

Поближе к свету и луне,

Поближе к звездам, к темноте,

Он вместе с ветром улетел!

HOFFNUNG

В немецких Альпах под дождем,

Меж склонами равнин и плоскогорий

Запряталась деревня, укрытая хребтом.

Грюнштайн – поселок самый скромный.

Там дым клубится над домами,

В печах теплится жаркий хлеб,

Там лошади гуляют меж дворами,

И свиньи заперты во хлев.

В Грюнштайне есть таверна.

По вечерам бессонные гулянья,

В хмельном угаре скверно,

Но стоны сердца заглушает.

А над покровом скользких крыш,

Вдали от терпкого вина

В горах укрылось место пастбищ,

Здесь пастухи скучают у огня.

Один из них совсем ребенок,

И хоть уже второй десяток,

А сердцем юн и глупо скромен,

И звали парня просто – Якоб.

Немного худ, немного рыжеват.

Глаза прикрыты и светлы,

На плечи брошен грубый плат.

Он чутко дремлет у сосны.

Он не похож совсем на викинга,

И “Варвар” имя не идет;

Натура скромная, не дика…

А рядом ветви терна,

Под ними сонно бродят овцы,

Топча нефритовые травы,

Съедая сонные колосья

Под небом темно-алым.

Пастух младой встает неспешно,

И легкой поступью по травам

Подходит тихо и беспечно

К стадам и маленьким ягнятам.

Они почти как он:

Кудрявы, молчаливы и скромны;

Их не волнует царский трон,

Князей и феодалов жадных войны.

Он тихо с ними говорит,

Лаская грубою рукой,

Внимая свет ночной зари

И слушая сверчков нестройный хор…

Пастух весь скот согнал

И, плащ худой накинув,

Повел покорные стада

Домой, к гулянию и пиву.

А в городе царил веселый дух.

Ликерным запахом притворно-диким

И терпкой влагой медовух

Укачен выпивки любитель.

Визжала хриплая свирель,

Шальных танцовщиц привлекая.

И эта пьяная метель

Ревела, небо затмевая…

Юноша, чудак наш Якоб,

Сойдя со склона темных пихт,

Идя в главе немого стада,

Ступил на камень твердых плит.

Встречал его скупой пейзаж:

Канав помойных кислый смрад,

Навоза непреступный кряж,

Истошно-скверный чад.

Так шел он по дороге

Под злобный крысий писк,

Но вдруг у поворота

Услышал жуткий женский визг.

Он огородом темным пробежал

И через дыру в заборе видел,

Как пьяный муж – амбал

Свою жену жестоко избивал.

Как угасала в ней душа,

И как звериная рука

Роняла тяжкие удары,

В кровь окуная свой кулак.

А на крыльце стоял мужчина,

Крутя на пальце смольный ус,

И говорить могла скотина

Из своих поганых уст!

– “…да будет знать теперь уж точно,

Что значит мужу изменять,

Запомнит курва прочно,

Что значит нас не уважать…”

А Якоб с камнем в кулаке

Взлетел над боровом жестоким,

И тот почувствовал в виске —

Тупую боль, и подкосились ноги.

Удар – в спине немая боль,

Хруст кости – темнота.

И только слышать Якоб мог:

Истошный крик и блеянье ягнят…

DREAM

В прослойке неба серой,

Меж рвани грязных облаков

Луч солнца кротко-смелый

Блестит над тучами паров.

Завод стоял вблизи от Темзы,

И цветом жженных кирпичей

Он выдыхал с шипеньем бездны

Пары и жар слепых печей.

Как жадный бог-язычник

Сжирал людей огромной пастью

И рокотом привычным

Ревел, как в страшное ненастье.

Зайдемте в пасть завода,

Пройдемте вдоль копченных стен,

Вдаль ржавых паровых моторов,

Железных ртов и трубных вен.

В одном из мрачных помещений,

Похожем более на склад,

Среди бумаг и извещений

Сидел мужчина в сломанных очках.

В бесформенном, седом цилиндре;

Сюртук из ветхого сукна.

Лампадка с вязким керосином

Мерцает тускло – полутьма.

Он инженер завода,

Его работа – чертежи;