Добролюбов

В связи с этим надо заметить, что в те годы в Нижнем, по-видимому, все же был какой-то круг передовых людей, с которыми мог соприкасаться Добролюбов. Общение с ними укрепляло в нем чувство неудовлетворенности окружающей жизнью, помогало освободиться от заблуждений. К сожалению, мы можем судить об этом только по нескольким строчкам дневника, где упоминается некий Флегонт Алексеевич Васильков, учившийся в Нижегородской семинарии. Добролюбов встречался с Васильковым перед отъездом в Петербург и вел с ним разговоры, о которых долго потом не мог забыть. Спустя несколько лет он с благодарностью вспомнил своего нижегородского знакомого и рассказал в дневнике, что Васильков говорил с ним умно и искусно, стараясь внушить ему любовь к правде, а не к авторитету и в то же время пытаясь осторожно («не пугая прямым нападением») разубедить его в том, в чем он и сам начал сомневаться, то есть в религии. Добролюбов прибавляет к своему рассказу еще несколько многозначительных слов: «Наши разговоры кончились ничем, но дело было сделано: внутренняя работа пошла во мне живее прежнего». Это позволяет нам заключить, что разговоры носили серьезный характер и что Васильков сумел оказать благотворное влияние на развитие своего собеседника.

Спустя год, уже студентом приехав в Нижний, Добролюбов снова встречался с Васильковым и вместе с ним тайно читал и обсуждал запретное тогда письмо Белинского к Гоголю.

Приближался день отъезда. Зинаида Васильевна хлопотала с утра до ночи. Она приготовила сыну такое количество мятных лепешек на дорогу, что их, по выражению его спутника, хватило бы на целую вечность. В подкладку сюртука — для безопасности! — были зашиты деньги: тридцать пять рублей серебром.

В первых числах августа Добролюбов обошел всех родных и знакомых, со всеми простился. Билет на место в дилижансе был куплен заранее.

Ясным августовским утром, провожаемый множеством родных, он погрузился в громадную карету, запряженную шестеркой лошадей и вмещавшую до двадцати человек пассажиров. Вместе с ним в качестве старшего товарища ехал Иван Гаврилович Журавлев, окончивший семинарию и отправленный учиться в Петербургскую академию на казенный счет.

Отец и мать долго смотрели вслед удалявшемуся дилижансу, который увозил их сына от родного крова. А он, уезжавший навстречу неизвестности, мог бы повторить про себя слова поэта, которые совсем еще недавно вспоминал в письме к товарищу:

И предо мною жизни даль
Лежит светла, необозрима…

IV. ПЕРВЫЙ ГОД В ИНСТИТУТЕ

е напрасно он занимался историей и математикой перед отъездом из Нижнего, — все это пришлось теперь как нельзя более кстати. Дело в том, что по приезде в столицу Добролюбов встретился — почти случайно — со студентами Главного педагогического института, которые без труда уговорили его отказаться от поступления в академию и попытать счастья в педагогическом институте.

Впрочем, его и не надо было уговаривать. Ему так хотелось избавиться от академии, а соблазн попасть в институт, считавшийся равным университету, был так велик, что он почти не колебался. Конечно, его очень смущала мысль о том, что скажет отец: он думал, что своим поступком поставит его в неловкое положение перед архиереем: тот, вероятно, рассердится, узнав, что сын священника Добролюбова поступил в светское учебное заведение. Он тут же написал домой о своих тревогах, уверяя, что будет ждать согласия родителей. Но почта двигалась в те годы медленно, и к тому времени, когда из Нижнего пришел ответ, Добролюбов уже благополучно сдал экзамены и был зачислен в список студентов.

Правда, первый ответ, полученный из дома, был неутешителен. Александр Иванович был недоволен нарушением родительской воли и сетовал на легкомыслие сына. Но в конце концов он понял, что ему придется примириться с институтом, и сообщил об этом в Петербург. К тому же оказалось, что и архиерей «Ерема» не так уж сердится: духовному начальству даже лестно было узнать, что воспитанник семинарии поступает в столичное учебное заведение. Когда все уладилось, Добролюбов в одном из писем к отцу сделал такое признание:

«…Я поехал в Духовную академию только от крайности. Давнишняя мысль моя и желание было поступить в университет; но когда сказали мне, что это невозможно, я старался найти хоть какое-нибудь средство освободиться от влияния отца Паисия и Еремы[4], и это средство я нашел в Петербургской академии. Но и при этом у меня всегда оставалась мысль не только поступить на статскую службу, но даже учиться в светском заведении. Мысль эта глубоко вкоренилась во мне и ничуть не была пустою мечтой… Я уже… давно понял, что я совсем не склонен и не способен к жизни духовной и даже к науке духовной».

Это слова человека, который много размышлял о себе, обрел твердость суждений и наполовину уже освободился от мглы, застилавшей ему глаза, расстался со многими предрассудками.

Вскоре начались учебные занятия, и Добролюбов с головой погрузился в науку, в новую жизнь, которая перед ним открылась.

* * *