Доброе дело

— Кстати, Иван Матвеевич, — хорошим настроением Дикушкина надо было пользоваться, — паи своего предприятия на бирже я продавать не буду, но вам, если пожелаете, охотно уступлю сколько-то. Нет желания?

— Ну отчего же нет, есть, Алексей Филиппович, конечно, есть — поверил, значит, многоопытный артефактор, что дело доходным окажется! — Вы мне тогда уж телеграфируйте в Усть-Невский, премного благодарен буду!

Проводив гостя на вокзал, я вернулся домой в некотором смятении, размышляя, к чему мне готовиться. Нет, что Варя устроит мне скандал по поводу наших с Дикушкиным подвигов на ниве злоупотребления горячительными напитками, я не опасался, но она же у меня умная, может и посмеяться так, что мало не покажется.

— Алёша, а что за песню вы с Иваном Матвеевичем пели? — этакого вопроса я, честно говоря, не ожидал.

— Не помню, — честно признался я. Я и правда не мог припомнить, чтобы мы с Дикушкиным ещё и пели.

— Да печальную такую, но больно уж красивую, — вздохнула супруга. — Про ямщика замерзающего. Ты пел, а Иван Матвеевич подпевал тебе.

Ну ничего ж себе! Если я правильно себе представлял, в моём бывшем мире песня появилась куда как позже, хотя я и напрочь не помнил, когда именно. Дикушкин её уж точно знать не мог, да я и сам никогда полностью слов не знал. А тут, понимаешь, я пел, а он подпевал… Это что же, я до того допился, что стал способен на мелкие чудеса?! Нет, чудеса дело, конечно, хорошее, но больше я так пить точно не буду…

— Да вот, на войне слышал, солдаты пели, — придумал я отговорку. — Я и слова-то не все знаю, так, спел по пьяному делу, что упомнить смог.

— Ты, Алёша, больше так, пожалуйста, не пей, — пожурила меня Варя, — но если песню вспомнишь, запиши, что ли. Меня прямо за душу взяло…

М-да. Если не последнюю московскую боярыню и урождённую княжну берёт за душу песня о горькой судьбе несчастного ямщика, это показатель. Показатель того, что моей стране в этом мире повезло и нет в ней такой огромной пропасти между элитой и народом, какая была в послепетровской России бывшего моего мира. Что ж, стало быть, надо делать этот мир, теперь уже и мой тоже,ещё лучше. И с выгодой для себя да. Я же ведь тоже часть этого мира, и уж точно далеко не худшая часть, хе-хе. Впрочем, хороших людей здесь на моём пути встретилось немало. Тот же старший губной пристав Шаболдин, например. С лёгким удивлением я вдруг понял, что успел по нему соскучиться, да и по нашему кое-как ползущему розыску тоже. Что ж, вот прямо завтра с утра и навещу Бориса Григорьевича…

[1] См. роман «Царская служба»

[2] МКАД — Московская кольцевая автомобильная дорога, до недавнего времени фактически граница Москвы

[3] Приходит новый русский в автосалон:

— Мне «мерс» нужен шестисотый, чтобы «мокрый асфальт», чтобы стёкла тонированные и чтобы с пепельницей.

Продали ему машину, через три дня приходит опять.

— Мне «мерс» нужен шестисотый, чтобы «мокрый асфальт», чтобы стёкла тонированные и чтобы с пепельницей.

Продали снова, но через три опять приходит с теми же запросами. В салоне праздник, выручка летит вверх, но наконец кто-то из работников не выдерживает:

— Простите, а почему вы каждые три дня новую машину покупаете?

— Так это, блин, пепельница переполняется.

Глава 17. Улики, улики, полцарства за улики!

Пока я героически защищал свою диссертацию от придирчивых оппонентов, а затем разнузданно пьянствовал с Дикушкиным, старший губной пристав Шаболдин тоже времени не терял. Откровенно говоря, я никак не мог определиться, кому из нас повезло больше. Да, защита мне далась с некоторыми затруднениями, каковые я бы ни за что не назвал пустяковыми, да и заливаться алкоголем оказалось делом не шибко лёгким, но и Борису Григорьевичу досталась тяжкая задача извлекать хоть какие-то сведения из Ольги Кирилловны Гуровой. Прочитав допросные листы и выслушав пояснения пристава к ним, я в очередной раз убедился, что по части изворотливости и уклонения от ответов на простые, казалось бы, и недвусмысленные вопросы равных соперников у этой женщины найдётся немного. Впрочем, немногочисленность эта никак не радовала, потому как соперники эти если и появятся, то когда-нибудь потом, а Ольга Гурова — вот она, что называется, здесь и сейчас.

Сложности у Шаболдина начались уже при подготовке к допросу. Ему удалось раздобыть некоторое количество собственноручно сделанных Ольгой Кирилловной записей, но почерк в них несколько отличался от того, которым было написано письмо поручику Гурову, а графология у нас тут пребывает в столь же плачевном состоянии, как и почти вся научная криминалистика. В итоге приставу пришлось понадеяться на опыт и мастерство, наработанные им за пятнадцать лет службы, но помогло ему это не сильно.