Добивающий удар

— Он хочет предложить вам какую-то должность, — ответил ему чиновник, — больше я ничего не знаю.

— Ммм, наверное, в министерстве юстиции. Хорошо, я буду.

До Смольного Блюменфельд добрался довольно быстро на извозчике. Бывшая вотчина благородных девиц поразила его видом изготовившейся к обороне крепости. Повсюду возле изгороди виднелись окопы, ходили взад-вперёд солдаты и даже ненавязчиво торчали из-за голых деревьев два полевых трёхдюймовых орудия. Повсеместно располагались тупорылые стволы станковых пулемётов.

Честно говоря, Блюменфельд не ожидал такого, он давно не бывал рядом со Смольным и подобный вид, соответствующий военному времени, его даже напугал, но обратно уходить было поздно. Возле ворот его остановили два солдата в непривычной чёрной форме, к ним тут же подошёл фельдфебель, который, спросив документы, тут же внимательно их осмотрел.

Отдав их обратно, фельдфебель полез в небольшой жестяной ящик, откуда достал пару листков бумаги и, сверившись с ними, изрёк.

— Да, вас ждут, вы можете пройти, сейчас выпишу пропуск.

Через пару минут, получив в руки картонку со свежей печатью, сенатор прошёл во двор Смольного. Возле входа его встретил суровый на вид унтер-офицер и попросил выложить на стол, стоящий в фойе, все вещи из карманов и даже потрудился похлопать его по телу, очевидно, ища оружие. Удовлетворившись осмотром, унтер-офицер крикнул ещё одного солдата, и тот уже повёл прибывшего по коридорам довольно обширного здания, знававшего больше девичьих стенаний, чем мужских страданий. Но тут уж по обстоятельствам.

Герман Блюменфельд, сенатор еврейской национальности и иудейской веры был сенатором Российской империи и пользовался всеми правами её гражданина, занимая административно-управленческие должности, о каком притеснении можно было бы говорить, как говорили об этом большевики? А Блюменфельд и не говорил.

Солдат привёл его к кабинету и оставил у ученического стола, на котором, развалясь, что было весьма трудно, но, как оказалось, возможно, сидел казак.

— Мишка, посетителя к министру привёл.

— Оно ему назначено? — сурово оглядев пришельца, озвучил казак.

— Назначено и пропуск выписан.

— Ну если так, тады ладно. Странно, что жиды тут шастают, как у себя дома, Сашка их не любит, а тут, поди ж ты, вызвал к себе. Наверное, поговорит, а потом… — тут Мишку резко посетил неудержимый зевок. Разверзнув рот во всю его ширину, он смачно зевнул, махнув чубом под заломленной на голове фуражкой.

Блюменфельд сначала поморщился от проявлений невоспитанности и некультурности, а потом до него дошёл смысл всей фразы, сказанной казаком. Он побледнел, внутренне содрогнувшись. Такой перспективы он не хотел. Умный и обаятельный преподаватель права и историк-цивилист был далёк от политики и не стремился, подобно другим евреям, полностью окунаться в неё. Политика всегда грязь, а сейчас ещё и кровь. А здесь ещё этот комментарий о Керенском. Но сенатор никогда не слышал об антисемитизме Керенского. «Странно», — мелькнула у него мысль.

— Вот мой пропуск, товарищ казак.

Казак, взяв пропуск в руки, окинул документ взглядом, прочитав про себя.

— Хорошо, щас доложу, ждите.

Он постучал дверь кабинета с надписью: «Керенский», на котором просто красовалась огромная цифра 1, и, не дожидаясь отклика, просунул туда свою башку.

— Ляксандр Фёдорович, к вам еврей в мундире пожаловал. Казал, шо назначено. Пускать? Ага, понял.

Не закрывая двери, он повернулся к Блюменфельду.

— Просим на разговор, начальник ждёт.

Сенатор передёрнул плечами, одёрнул чиновничий мундир и, гордо подняв голову, предварительно всё же постучав, вошёл в кабинет. Керенский его ждал, стоя у окна и высматривая там неизвестно что. Он обернулся и Блюменфельд сразу наткнулся на пронзительные, почти такие же как у него, карие глаза.

Эти глаза с нескрываемым интересом уставились на вошедшего, пытаясь залезть ему в душу, в по-настоящему еврейскую душу. Блюменфельд ощутил, что этот человек совсем не тот, о котором он слышал, совсем не тот.

Сенатор не был дураком, он прекрасно разбирался в людях, но от этого холодного пронзительного взгляда, которым как через микроскоп пытались рассмотреть, что у него творится в голове, становилось не по себе.

Керенский явно много знал, и много нелицеприятного именно о евреях, это чувствовалось. Также чувствовалось, что он не даст себя использовать в своих целях и ко всем относится чисто утилитарно, ориентируясь на их моральные и деловые качества. И о евреях он знал нечто, о чём не догадывался и сам Блюменфельд.

— Мне сказали, что вы меня ждёте для ответственного разговора.

— Да, — Керенский отошёл от окна к столу и уселся в кресло.

— Присаживайтесь, эээ, — Керенский заглянул в листок, лежащий перед ним на столе, — Герман Фаддеевич.

— Благодарю! — сенатор отодвинул стул от стола и присел на него.

— Я вас вызвал, выбрав среди сотни других людей, с единственной целью.

Керенский сделал паузу.

— С какой? — вежливо поинтересовался сенатор, желая подыграть ему.

— Хочу вам предложить должность в правительстве.