До последнего солдата

– В хате он, возле раненых. Командира роты сейчас перевязывает, – объяснил Бодров. – Санинструктора у нас нет. Погиб. Санитаров тоже. А у него, у ефрейтора вашего, к этому делу вроде как тяга какая-то появилась. Может, со временем на врача или фельдшера выучится.

– Предупредите его, что тоже пойдет со мной на шоссе.

– А не надо бы. Не приведи господь, останемся без такого старательного «лекаря».

– Ничего, мы с ним не первый раз ходим. Остальные же на такое задание наверняка пойдут впервые. Значит, опыта никакого. – Правда ваша: хоть один надежный, проверенный боец под рукой должен быть.

– Но и лекарь тоже нужен. Тут ты, старшина, прав, – вроде бы сам же себе и возразил Беркут.

И оба задумчиво, с фронтовой тоской помолчали.

– Ваш котелок, товарищ капитан, – поспешил к Беркуту повар. – Ваша ложка.

В дом капитан заходить не стал. Отошел чуть в сторонку, сел на камень, лежащий уже не под карнизом, а под открытым небом, провернул ложку в жиденьком месиве (нечто среднее между кашей и супом, зато как пахло говяжьей тушенкой!), но прежде, чем поднести ложку ко рту, прочел на черенке: «Ряд. Грищ. 1 взв.». А чуть приподняв котелок, едва разобрал: «Ефр. Абдурахма. 2 взв.».

«Шинели, говоришь, с мертвых сняты? – с укоризной ответил он про себя рыжеватому бойцу, который несколько минут назад так брезгливо изобличал старшину. – Что ты тогда видел на этой войне?!» И, зачерпнув заснеженной ложкой остывающий суп-кашу, начал медленно есть. Хотя перед глазами все еще стояло это, коряво нацарапанное гвоздем: «Ряд. Грищ. 1 взв.».

19

Германцы пока что вели себя смирно. Осматривая в бинокль ложбину, Беркут угадывал их присутствие почти на всем видимом пространстве, однако ни на одном участке никакой активности они не проявляли.

– Странно, Кобзач. Исходя из нашей договоренности, гауптман уже должен был бы сымитировать прочесывание плато и увести своих солдат на тот берег.

– Совсем распустился, – иронично поддержал его старшина. – Приказы дважды повторять приходится.

Капитан удивленно взглянул на Кобзача и столь же иронично повел подбородком: у старшины юмор прорезался. Если бы Мальчевский съязвил – это еще было бы понятно, но Кобзач!..

– Что-то не то. Гауптман наверняка должен был пройтись к реке, – задумчиво обронил Беркут, продолжая свое размышление вслух. – Разве что получил подкрепление и решил, что стоит еще раз навалиться на нас атакующей лавой?

– Или просто решил отсидеться. Три часа на передовой без стрельбы – считай три часа райской жизни: без пуль и страха. На войне они ценятся уже хотя бы потому, что в эти часы война как бы проходит мимо тебя, а то и вовсе без тебя. Гансы – они хоть и немцы, а размышляют, считай, по-нашенски.

– Ну и божественно! Передышка германцев – это и нам передышка. Но как только здесь появится новое подразделение, придется повоевать. Так что молись, старшина, чтобы этот самый гауптман…

– Ганке, – подсказал Кобзач, – Вильгельм Ганке.

– Ты-то откуда знаешь? Неужто фамилию запомнил?

– Что ж тут знать-запоминать? Документы-то его у меня остались. Офицерская книжка. Еще какие-то бумаги, вроде как на питание, и все прочее… – извлек старшина из внутреннего кармана шинели портмоне бывшего пленного, – вот оно все.

Поначалу Беркут удивленно уставился на Кобзача, а принимая документы, расхохотался. Ситуация и в самом деле получалась комическая. Уходя из плена, гауптман то ли не решился заикнуться о документах, чтобы не усложнять ситуацию, то ли, пораженный любезностью красноармейского офицера, попросту забыл о них. В то время как ему, Беркуту, и в голову не пришло оставить офицерскую книжку Ганке в качестве залога, и таким образом добиваться, чтобы тот в точности выполнял их договоренности.

Получается, что самым прозорливым оказался старшина. Припрятав документы, он, глядя вслед немецкому офицеру, хитровато ухмылялся в усы. Впрочем, ухмыляться он мог и поглядывая на Беркута. Если смершовцы[5] докопаются до того факта, что капитан отпустил немецкого офицера, то есть оказался пособником врага, он, Кобзач – единственный из роты, кто сумеет доказать, что не одобрял этого прегрешения капитана.

– Что ж ты молчал, старшина? Почему не вернул документы Ганке?

– А мы сначала посмотрим, как он нам служить будет. А потом еще подумаем: отдавать, или пусть у фюрера своего новые выпрашивает. Ему бы спасибо сказать, что волчью шкуру с него не содрали.

– Да уж, странные складываются у нас отношения с этим гауптманом.

– За которые гестапо – если только там узнают о его пленении и переговорах, – с удовольствием спровадят его в концлагерь. Или просто пристрелят перед строем, для острастки. Как думаете, капитан, немцы перед строем офицеров своих расстреливают?

– Видеть подобного не приходилось, – проворчал капитан, отлично понимая, что то же самое Кобзач мог бы предположить и по поводу его, Беркута, отношений с НКВД. – В данном случае до этого, очевидно, тоже дело не дойдет. – Кстати…