До последнего солдата

— Многие наши беды на этой войне именно от того, что тысячи, десятки тысяч таких, как вы, слишком активно «втирались в доверие к врагу», устраиваясь, кто кладовщиком, кто фуражиром, а кто и прямо в старосты. Вместо того чтобы сражаться с врагом, как надлежит мужчине. Вы поняли меня?

— Так вы что, обвинить меня хотите?

— Миллионы людей, стариков, женщин, раненых окруженцев, оказавшись на оккупирова территории, под угрозой голодной смерти вынуждены были, кто как мог, зарабатывать себе на кусок хлеба. Но это не вина их, а беда. Вина же в этом наша. Мы, армия, откатывались, оставляя тысячи километров территории врагу. Бросая свой народ на произвол судьбы. Это я вам говорю, воюющий в тылу врага с июня сорок первого.

— С июня в тылу? — хитровато сощурившись, спросил Лазарев. — Тогда, конечно…

— Лейтенант! — позвал Беркут, все еще не выпуская ватника Лазарева из цепких пальцев, словно хотел швырнуть этого человека прямо в руки Глодову.

— Нет лейтенанта, — появилась в проеме двери чья-то фигура.

— Как «нет»? Куда он девался? Вы кто такой?

— Рядовой Звонарь. Я тут, у двери топтался, хотел войти.

— Оружие этому человеку. Оружие — и в строй. В самое пекло. Так и доложить Глодову или старшине Бодрову.

— Этого, что ли? — кивнул Звонарь на Лазарева. — Особо доверенного? Этому сами ад устроим.

— И если будет замечено, что вы трусите или уклоняетесь от боя, — почти приподнял комендант Лазарева на носки, — пристрелю. Перед строем. Как труса. Ко всеобщему, всенародному, можно сказать, облегчению…

— Вот так, значит, — то ли обиженно, то ли угрожающе проговорил Лазарев, пятясь к выходу. — Значит, вот так со мной… Как с врагом народа.

— Подожди во дворе, нехристь! — бросил вслед особо доверенному кладовщику Звонарь. — Товарищ капитан, я как раз по этому делу и хотел погутарить.

— По поводу этого человека? — удивленно уточнил Беркут, когда за Лазаревым закрылась входная дверь дома. — Вы с ним знакомы?

— Я — нет, зато учительница эта, Клавдия Виленовна, очень хорошо знакома. Видела, как лейтенант вел его. Нет, она не просила идти к вам. Просто сказала: «Будет страшно, если капитан, или любой другой офицер, доверится этому подлецу. Он способен принести своему страдальческому селу больше бед, чем все оккупанты, которые прошли через него».

— Почему она так считает?

— Знает его, шкуру, давно. По его спискам в тридцать седьмом — тридцать восьмом чуть ли не четверть мужиков из обоих сел в лагеря позагоняли. Многие так и не вернулись оттуда. За это его и прозвали «Сибирской Чумой». Он и сейчас списки подготовил. Похвалялся ими учительнице, на понт брал, переспать с ним требовал — в виде откупного, параша лагерная.

— Вы сами что, тоже из лагерных? Спрашиваю об этом уже во второй раз.

— Меня Бог миловал. А вот он… он многих…

— Ну, хватит, хватит, красноармеец Звонарь. В этом без нас разберутся.

— Почему «без нас»?

— Да потому. Я сказал: хватит! Есть кому разбираться, слава богу.

— А мне кажется, что некому. Некому, — в том и погибельность наша, — вдруг решительно воспротивился Звонарь. — Нам с вами, и ей, учительнице, легче разобраться с этой вшой лагерной, чем слюнявчикам-операм, которые привезут свои жирные зады на тыловых полуторках. Нам самим надо сначала разобраться — так я думаю. И не только с этой парашей, но и со многими другими, — изливал душу Звонарь, уже выйдя в коридор.

* * *

Когда дверь за Звонарем закрылась, Беркут еще какое-то время стоял перед ней, словно замерзающий путник — перед единственной попавшейся ему посреди степи хатой, в которую его, однако, не впустили.

«Нам самим надо сначала разобраться. Самим надо!» — вызванивало в его сознании так, будто именно с этими словами, его, давно не бывавшего в родных краях и забывшего местные нравы и обычаи, прогоняли вон, обрекая на погибель.

«А ведь в чем-то он прав, — горько подумалось Андрею. Слишком уж отстраненно ты относишься ко многому, что тебе приходится узнавать или на что тебе просто-напросто пытаются открыть глаза. Конечно, куда проще отгородиться от всего этого: "Я солдат, мое дело — солдатское". Но ведь в конце концов солдат тоже должен твердо знать, за что он воюет, что отстаивает в своем отечестве, а чего душа его не приемлет».

Ему вдруг захотелось вернуть Лазарева назад и высказать ему все, что думает о нем и таких, как он. Капитан даже приоткрыл дверь, но ощутив на себе ледяное дуновение реки, как-то сразу остыл.

«В этом деле, капитан, главное не высказывать, главное понимать нужно, саму суть улавливать», — молвил уже лишь в оправдание своей нерешительности.

2

Прикосновение женских рук…

Беркут ощутил его еще во сне. И там же, во сне, не поверил своему ощущению. Слишком уж сладостным, а потому нереальным, оно почудилось. Сколько раз вот так же, во сне, бредил он женскими ласками. Как часто, со всей возможной достоверностью, ощущал близость женского тела, а порой даже упоительно обладал им…