До последнего солдата

Он понимал, что успех налета зависит сейчас от этих нескольких очередей, от первых секунд боя, от того, скольких солдат сумеет истребить, прежде чем они рассредоточатся и опомнятся.

Однако опомнились немцы довольно быстро и сразу же весь огонь перенесли на машину… И били по ней, пока не погасли фары, пока, изрешеченная, она не загорелась.

«Где Арзамасцев?! — встревожился капитан, когда первые пули отбили дробь на валуне слева от него. Гитлеровцы наконец поняли, что свет фар — это что-то вроде психической атаки. — Странно: я не слышал его автомата».

— Арзамасцев! — крикнул он. — Отходи!

— Отошел, — спокойно ответил ефрейтор откуда-то из-за спины. Андрей на мгновение оглянулся и увидел, что Кирилл засел чуть правее их укрытия, в каменистой выбоине.

Боец помоложе, залегший слева, ближе к машине, упорно отбивался от тех нескольких немцев, что уже обошли горящий грузовик.

— Что, Богу молишься?! Вступай в бой! Эй, автоматчик, отходи! Потом прикроешь. Да прихвати того парня, пока не выстрелял все магазины.

Самому Беркуту пришлось отступать по обочине, перебегая от валуна к валуну, потому что вся дорога уже простреливалась немцами, засевшими за их изрешеченной машиной. Вслед за ним, с пулеметной колодкой в руках, по-рачьи, на четвереньках, пятился его второй номер, кавказец.

— Что, капитан, нахрапа лезут? — вдруг остановил Андрея будничный, с ленцой голос Мальчевского, устроившегося за небольшой скалой, уже на подступах к гряде.

— По всякому… лезу.

— Но причесал ты их там здорово.

— Сколько вас здесь, окопников?

— Пятеро.

— Это же почти полк! Какого черта отмалчиваетесь?

— Не хотели мешать. Обидитесь. Да и тех, что от плавней поджимали, пришлось попридержать. Вы, капитан, тоже притихните на время. Отойдите чуть дальше, на гребень, что у ворот, и притихните. Пусть расхрабрятся.

— Пожалуй, ты прав. А где тот, что прикрывал тебя? — спросил Андрей упавшего почти рядом с ним и Мальчевским Арзамасцева.

— Да вон он. Лежит. Скосили, по-моему.

— Ну-ка достань его.

— Что значит «достань»?

— Я сказал: вернись и выясни, что с ним. Если ранен, тащи сюда. Убит — возьми оставшиеся патроны…

— Чтобы потом меня самого «доставали»? Черта. Пусть уж он полежит, коль суждено. А я еще побегаю.

— Ну ты, — передернул затвор автомата Мальчевский, — дармоед в обмотках! Не расслышал приказ командира?!

— А ты кто такой?

— Фельдмаршал Манштейн. Еще раз огрызнешься, лично лычку сорву.

— Прекратить, — спокойно остановил его Беркут.

Капитан понимал, что открытое неповиновение, которое нагло демонстрировал Арзамасцев, пресечь он уже не сможет. По крайней мере сейчас. А вернувшись в каменоломни, мог только расстрелять его перед строем. В той обстановке, в которой они оказались, другого выхода у него не было. Но прибегать к крайностям Беркуту не хотелось. Поэтому не стал ни настаивать на выполнении приказа, ни угрожать ефрейтору.

Отложив пулемет, он броском проскочил дорогу, скатился по склону в заснеженную ложбину, ощущая при этом, как десятки невидимых камней впиваются ему в тело, пронизывая шинель. И пополз к лежащему бойцу.

Немцы пока не стреляли. Андрей видел, как они накапливались правее дороги и за машиной. Но, судя по всему, осталось их уже немного. Человек десять.

Боец еще был жив. Подползая, Андрей слышал его стоны. Но, возможно, еще раньше их услышали притаившиеся за машиной вермахтовцы. Вот только в полуночном мраке не заметили, что туда подполз еще один русский.

Поразив первого же высунувшегося из-за заднего борта гитлеровца, капитан переметнулся к камню, за которым стонал красноармеец. Он лежал на спине. Даже сейчас, в темноте, видно было, что шинель его в двух местах прошита пулями.

Рядом, в снежный занос, что-то мягко шлепнулось, но прежде чем Беркут понял, что это, он схватил гранату не за ручку, а просто за металлическое тело, швырнул назад и тут же упал, прикрывая телом голову раненого. К счастью, граната взорвалась под кузовом машины, разнеся борта на мелкие щепки, и только это спасло его от града осколков.

Капитан был на полпути к «воротам» плато, когда боец умолк, и тело его сразу же как-то странно потяжелело. Уже понимая, что он скончался, Беркут все тащил и тащил его, отползая под огнем и немцев, и своих, пытающихся прикрыть его. Тащил даже тогда, когда погибший принял в себя еще одну автоматную очередь, предназначавшуюся теперь уже его неудачливому спасителю.

Упорство, с которым он вырвал раненого буквально из рук фашистов и теперь уносил из-под огня, было единственным, чем он мог «наказать» сейчас ефрейтора, демонстративно, в присутствии нескольких красноармейцев, отказавшегося подчиниться его приказу.

— Теперь отдохни, капитан, а я поговорю с этими германцами эфиопскими на свинцовом языке своей ярости! — услышал он долетевший сверху, с каменного щита плато, спасительный голос Мальчевского.

— Божественная мысль, сержант. Поговори, а я действительно передохну.