Дно разума

И приснился ему сон. Сон был на удивление ярок и реален. Все та же землянка. Он лежит на мамашиной кровати и спит. Самой же мамаши, ни живой, ни мертвой, не наблюдается. Еле теплится язычок керосиновой лампы, однако в комнатушке довольно светло, и вообще непонятно, день сейчас или ночь. На столе – гора денег. Но не современных бумажных, а старинных золотых монет. Теперь понятно, почему в землянке светло. Именно от золота исходит довольно яркое свечение. Скок видит себя словно со стороны. Он так сильно храпит, что трясутся ветхие стены и колеблется шторка на окне. Но одновременно он очень озабочен отсутствием матери. «Где же мамаша?» – мысленно повторяет он, хотя знает: мать умерла. Скрипит дверь. Он продолжает спать, однако видит: на пороге возникает какая-то смутная фигура. Смутная в прямом смысле, поскольку четких очертаний не имеет, колеблется, как сушащееся на ветру белье, и словно меняет лица-маски.

– Ты кто? – спрашивает Скок.

– На похороны вот пришли, – отвечает незнакомец.

– На чьи похороны?

– На твои, браток.

– Как это может быть? Ведь я же живой?!

– Очень просто. Ты нас убил, а теперь мы тебя хороним.

– Кого это я убил?

– Многих. Например, меня, Фофана. Я, кстати, первый в списке. Скажи, чем я тебе мешал? Почему ты меня под трамвай затолкал? Я ведь к тебе по-дружески относился, в кабак, по широте натуры, звал… А ты меня угробил.

– И меня за что? – спрашивает другой голос.

– А ты кто?

– Не узнаешь? Я – Николай Табунов. В одной бригаде с тобой работал. Ты меня послал, ну, я с горя и набросился на быка. А я к тебе не со зла приставал, а подружиться хотел.

– Но ведь ты же не умер? – удивился Скок.

– Мне, молодому энергетику, бык мошонку напрочь оторвал. А это, считай, смерть. Как я теперь без яиц жить буду? Кто меня в мужья возьмет?

– Какое ему дело до чужих яиц, – услышал Скок женский голос. – Он только о своих думает.

– Лена?! – изумился он. – Ты-то тут с какой стати?! Ведь ты же жива, здорова…

– Да, жива и здорова. Но то, что ты со мной сделал, – хуже всякой смерти.

– Что я такого сделал?

– Изнасиловал меня, вот что!

– Ты же сама… э-э… дала.

– Так я, как ты выражаешься, тебе, босяку, и дала бы, если бы не колдовство это окаянное.

– Какое колдовство?

– Сам знаешь, какое.

– Ничего я не знаю.

– Не знает он… – вмешался совершенно незнакомый голос. – Все ты знаешь, Юрий Скоков.

– А это еще кто?

– Шофер машины, в которой деньги на фабрику везли. Ты меня с перепугу застрелил, а ведь у меня дети остались. Трое! И все несовершеннолетние. Старший – мальчик. Ему только-только четырнадцать исполнилось. И две девочки-погодки. Восемь и девять лет. Кто их на ноги ставить будет? Ты, что ли? Деньги ему понадобились! Зачем тебе большие деньги, дурак? Работай честно, и все у тебя появится.

– Он честно не может, – сказала Лена. – И ждать не хочет. Ему нужно много и сразу. Потому как он на Гаити желает поехать.

– На Гаити… – принялись хохотать пришельцы. – Ждут его там…

– Погодите, ребята, – узнал Скок голос матери. – Вот вы говорите: убил он вас. Похоже, так оно и есть. Но меня-то он за что на тот свет отправил? Меня – мать родную! Он думал: я про деньги болтать начну…

– Мама… – жалобно произнес Скок. – Мама… Я не хотел.

– Ха, не хотел. Еще и как хотел. Иначе бы ничего не случилось. Мешала я тебе.

– Нет, мама. Это неправда!

– Мешала, мешала… Уж знаю. И не водка меня сгубила, а ты. Так и знай! Теперь, сын, я тебя до самой твоей смерти не оставлю. Являться начну…

– И мы… и мы… – закричали остальные. – Мучить будем, мучить, мучить…

– Глодать тебе душу, – добавила мать. – Пока она у тебя есть.

17

Сессия в институте закончилась, и теперь свободного времени у Севастьянова было хоть отбавляй. Однако про таинственную монету он вспомнил лишь тогда, когда на глаза ему попался листок из блокнота, на который Вова Пушкарев тщательно перевел ее изображение. Севастьянов задумчиво разглядывал его. Звезда… Надпись… На другой стороне крест и полумесяц и тоже надпись. Все-таки это никакая не монета, а, скорее всего, талисман. Ведь на настоящей монете наверняка имелся бы год выпуска и место, где она отчеканена. А тут ни даты, ни названия страны, ни хотя бы герба… Имеются лишь надписи, похожие на изречения, причем, скорее всего, на латыни. «Ego te intus et in cute novi» и «Exequatur». Интересно, что они означают?

Профессор был не силен в латинском языке. Когда-то в молодости он некоторое время учился на медицинском, но кроме слов puer, cranium и penis[6] ничего иного не помнил.

Севастьянов извлек из книжного шкафа «Словарь крылатых слов», но там ничего похожего не обнаружилось. В библиотеке института, конечно же, имелись латинские словари, но тащиться туда ради какой-то чепухи не имело смысла. Не проще ли посетить городскую, которая находилась в пяти минутах ходьбы? Севастьянов так и сделал. Он надел рубашку с отложным воротником, легкий летний костюм, ноги сунул в просторные сандалии, на голову нахлобучил соломенную шляпу и двинулся в «храм культуры».