Дни нашей жизни

Я повис в воздухе. Так про меня говорили другие. Бабушка говорила: «Вопрос касательно Мики висит в воздухе». Я не знал, как это, но атмосфера была напряженной, и я в самом деле ощущал себя подвешенным. Взрослые спрашивали, с кем я хочу остаться: с бабушкой или с дядей. Я не хотел никого обижать и отвечал, что не знаю. В конце концов бабушка поставила точку в этом вопросе. Она сказала, что у нее уже был один инфаркт и она не уверена, что успеет вырастить целого человека, а обрекать меня на потерю второй раз – жестоко.

Так я начал жить с дядей, которого называл просто Слава, и его другом. Хотя друг появился не сразу. Сначала все улеглось: прекратилась суета, со мной перестали разговаривать незнакомые, но очень серьезные люди, прошло состояние подвешенности, и новая жизнь мягко превратилась в привычную. Тогда друг и появился: высокий, аккуратный, даже причесанный, совсем не подходящий для дружбы с моим дядей, признававшим только один вид штанов: которые с дырками на коленях.

– Это Лев – мой друг, – сказал мне Слава. А потом ему: – Это Мики – сын моей сестры. Вам придется ужиться вместе. Выбора у вас нет.

Имя Славиного друга показалось мне глупым. Лев… Если тебя так зовут, то ты просто обречен отпустить бороду и стать писателем.

Но выбора не было, и я пожал руку, которую протянул мне Лев, своей маленькой ладошкой пятилетнего человека.

Искусство быть хорошим человеком и много других искусств

Так мы стали жить втроем. Но звучит это лучше, чем обстояло на самом деле. Я общался со Славой, Лев общался со Славой, Слава общался с нами двумя, а я и Лев никак не взаимодействовали друг с другом. Я не был против Льва, но не знал, о чем с ним поговорить.

Слава же, будучи графическим дизайнером и вообще творческой личностью, много всего показывал и рассказывал. Например, учил меня рисовать пропорциональное лицо у человека. Я расчерчивал свой корявый овал по академическим правилам рисования, но мой головоног все равно не становился больше похожим на человека. А Слава воодушевленно нахваливал мои рисунки, хотя понятно было, что руки у меня растут из того же места, откуда и у нарисованного мною существа.

Еще у него были старый патефон и куча пластинок с музыкой шестидесятых-восьмидесятых годов. Он включал мне The Beatles, Queen, Led Zeppelin, Дэвида Боуи и свою особую любовь – Монсеррат Кабалье. Мне эта певица совершенно не понравилась, и я сказал:

– Не ставь эту пластинку, она так воет на ней.

– Не богохульствуй, – ответил мне Слава.

Я не понял, чего не должен делать, но почувствовал, что сказал что-то не то.

Слава спросил:

– Какие песни тебе нравятся больше всего?

Я указал на пластинку с Queen, и дядя широко улыбнулся:

– Сейчас тебе понравится Монсеррат, друг мой.

Из залежей пластинок он вытащил ту, которую не включал мне раньше. На ней было написано: «Barcelona». Это я потом узнал, когда научился читать по-английски, но тогда, в свои пять лет, я мог только непонимающе на нее смотреть.

Начало песни показалось мне рождественским, но вскоре легкая музыка перешла в торжественную, а после начала затихать. Затем – чистый мужской голос, который я слышал на другой пластинке – Queen. За ним – голос той женщины, вдруг переставший казаться мне утомительным. Я задержал дыхание, но это была лишь вершина айсберга, только первые, самые слабые, незнакомые мне ранее ощущения. Взрыв в моей груди случился чуть позже – когда их голоса слились в один. Я не понимал, что со мной происходит. Почему я дрожу от песни?

Я поднял глаза на Славу.

– Что это?

– Искусство.

От Славы я узнал, что у искусства тысяча проявлений. И что можно не только дрожать от музыки. От картин можно замирать, от фильмов – плакать, от мюзиклов – смеяться. Мы ходили в музеи, театры, на оперу и балет. На нас там всегда косились.

Во-первых, другие посетители (особенно театров) считали, что маленьких детей нужно водить только на постановки вроде «Курочки Рябы» и балет «Дон Кихот» мне не понять. Они опасались, что в самые сокровенные минуты их единения с искусством я начну шуметь и проситься в туалет. Но я высиживал все три балетных акта, даже не пикнув.

Во-вторых, косились из-за Славы. Ошибочно полагать, что в «приличные» места Слава ходил «приличным». Перед выходом они всегда спорили об этом со Львом.

– Может, ты хотя бы наденешь что-нибудь не дырявое? – говорил Лев.

– А какая разница? – спрашивал Слава.

– Это же театр.

– Всё еще не вижу причин переодеваться.

Так они и спорили, пока время не начинало поджимать. Лев закатывал глаза, а Слава упирался как баран. Я скучал в коридоре, одетый, кстати, «как полагается».

Лев каждый день выглядел так, будто собирался в театр. Он носил только белоснежные рубашки: повседневно – с галстуком, а с бабочкой – по торжественным случаям. Театр считался как раз таким. А еще костюм: черный или темно-серый, и «никаких полосочек, клеточек и узоров». Я считал, что внешний вид Льва очень подходит к его имени. Не хватало только трости, бороды и профессии писателя.